— Странный вопрос! Я же студентка радиоинститута. А сейчас у нас начались практические занятия…
Нос Чащина, и без того длинный, совсем опустился вниз, чуть не уткнувшись в губу. Все сто вопросов показались совершенно ненужными, и он уже хотел окликнуть Гущина, чтобы сообщить ему, кого он нашел на борту, как Виола спросила сама:
— Вас что, ограбили или вы участвуете в съемке фильма «Черный Ястреб — гроза морей»? Где вы взяли эти лохмотья? Постарайтесь сохранить их до приезда в город, там их можно продать в музей. Это же остатки прошлого века!
— Это все Максимиади, — неохотно сказал Чащин.
Теперь, приглядевшись к матросам и к Виоле, одетым вполне по-человечески, он и сам начал думать, не пошутил ли Максимиади снова, обрядив гостей в эти дурацкие доспехи.
— Ах, Максимиади!.. — протянула Виола таким понимающим тоном, что Чащин готов был провалиться сквозь палубу от стыда.
В это время Максимиади вдруг вывернулся откуда-то снизу и вырос перед ними сурово-спокойный и сосредоточенный.
— Что предпочтете, товарищ корреспондент, стать на выброс сети или на лебедку? — спросил он.
— Как это — на выброс? — удивился Чащин.
— Бригада-то у нас некомплектная, да и вам, наверно, будет интересно узнать, как рыбаки работают? — безжалостно сказал бригадир. — Вашего товарища использовать нельзя, очень уж он хлипкий и к морю непривычный, да и работа у него такая, руки аппаратом заняты, а вы как будто и крепче и наблюдать вам работа не помешает…
Чащин взглянул на Виолу с невольной гордостью: поняла ли она, что значат эти слова? Рыбаки признавали его равным, они находили в нем такие достоинства, каких он и сам за собой не знал. Но Виола стояла отвернувшись и кусала губы, и Чащин готов был поклясться, что она делает это для того, чтобы не расхохотаться. Он угрюмо сказал:
— Я репортер, а не рыбак…
Максимиади сморщился, будто у него сразу заныли все зубы, и медленно отошел. Чащин взглянул на Виолу, надеясь, что теперь-то, когда он не поддался очередному розыгрышу, она взглянет на него более милостиво, но увидел такое презрение в ее глазах, что ему чуть не стало дурно. Виола покачала головой и холодно сказала:
— Максимиади — лучший дельфинер побережья. На этом промысле пара рук решает порой успех. А вы испугались работы! — и вдруг перегнулась с мостика вниз и крикнула: — Товарищ бригадир, когда придем в квадрат, рассчитывайте на меня! Я встану у трала.
— Спасибо, Варвара Трофимовна! — откуда-то снизу глухо ответил Максимиади. — Я сейчас переформирую бригаду. Может, и обойдемся!
— Вар… Варвара Трофимовна? — только и мог выговорить Чащин.
— Чему вы удивляетесь? — с еще большим гневом взглянула девушка. — И что это за привычка — всему удивляться? Это, наконец, просто неприлично. Он же знает меня по судовой роли, а в судовой роли имя записывается по паспорту!
— А… А как же вас зовут? — все не мог удержаться от своих неприличных вопросов Чащин.
— Как вы слышали, — жестко сказала она. — Это отцу взбрело в голову, что Варвара — плохое имя. Или вам то же самое кажется?
— Что вы, что вы, Виола, то есть, Варя, нет, Варвара Трофимовна, совсем не кажется, совсем нет! — И вдруг бросился к борту и закричал таким веселым голосом, словно ему только что сделали подарок. — Товарищ Максимиади, считайте и меня в бригаде, я ведь думал, что вы пошутили!
— Может, и я пригожусь? — спросил откуда-то снизу Гущин.
Заметив, что Чащин на верхнем мостике, он, неуклюже цепляясь за поручни, начал медленно карабкаться туда же. Чащину очень хотелось, чтобы Виола — нет, Варя, Варенька! — ушла в свою рубку. Но та стояла у борта, весело глядя на фоторепортера, которого как будто пригибали к палубе то ли страх, то ли крест-накрест повешенные аппараты.
Но вот он взобрался, наконец, выпрямился, все не решаясь отпустить поручень, поднял глаза, спросил: «С кем тут ты?» — увидел Виолу и ахнул:
— И вы здесь? Ну, теперь я пропал!..
— Почему же? — засмеялась Виола.
— Ну как же, — жалобно сказал Гущин. — Пока я не знал, что вы на борту этой несчастной консервной коробки, я еще мог как-то двигаться, а теперь я все время буду бояться, не смотрите ли вы на меня, и окончательно примерзну к палубе! Знаете, как та гусеница, у которой спросили, с какой ноги она начинает ходьбу, если у нее их сто штук? Как только гусеница принялась рассчитывать, она совсем перестала ходить. А у меня это уже стало условным рефлексом — увидеть вас и замереть.