Он пожал плечами и закрыл дверь за собой. Я еще долго стоял в коридоре. Не то чтобы я подслушивал, нет, просто меня удивляло молчание за дверью. Как будто там никто и не жил. А может, и на самом деле там медленно и тихо умирала любовь? У одра смертельно больного всегда тихо…
Утром погоды не дали. Пообещали отправить нас в четыре пополудни с рейсовым трансъевропейским.
Когда я сказал об этом Гордеевым, Марта вдруг забеспокоилась, попросила позвонить на вокзал, нет ли поезда. Поезд уходил только в девять вечера.
Она как-то вся сжалась, побледнела, я бы сказал, даже подурнела. Неподвижно сидела в кресле, только пальцы шевелились, комкая бахрому скатерти на столе. Гордеев, одетый, выбритый, неторопливо ходил по комнате, собирая разбросанные вещи. Разговаривал он односложно: «Да», «Нет»… У меня было такое ощущение, что он ходил безостановочно всю ночь.
Но вот все было собрано, чемоданы заперты, и только тогда он остановился среди комнаты, тоскливо глядя вокруг. Ему не хватало какого-нибудь дела, чтобы занять свои руки. Так и казалось, что сейчас он сядет по другую сторону стола и тоже начнет комкать и расправлять скатерть. Картина эта представилась столь отчетливо, что я невольно поморщился, поклявшись про себя умереть, как и жил, холостяком, а если уж придется жениться, так выбрать женщину некрасивую, смирную, не моложе себя.
Впрочем, сейчас и Марта была некрасивая и смирная. А что касается возраста, так его трудно было определить. Разве лишь то, что она не забыла принарядиться, будто ждала гостей, еще говорило о ее молодости.
Мне надоела эта игра в «молчанку». Я нарочно громко и развязно предложил:
— Пойдемте-ка позавтракаем! Я давно замечаю, что самые утешительные мысли приходят после еды. Вот помню… — И принялся рассказывать первый пришедший в голову анекдот.
Супруги не поддержали меня, но завтракать пошли. Однако и за столом они не ели, а только ковыряли еду. Впрочем, мне это не помешало. Я отведал редьки с маслом и пресловутых «цеппелинов», кои оказались вполне приятными котлетами из мяса в картофельной оболочке. Выпил я и отличного кофе, после чего принялся снова расшевеливать моих спутников. Они промолчали весь завтрак.
— Пойдемте в музей, — предложил я. — Помнится, тут есть картина какого-то неизвестного живописца на весьма фривольную тему: «Месть девушки». Может, она развеселит нас, если уж приходится столько мучиться в ожидании самолета. Да и вообще музей здесь должен быть довольно богатым…
Гордеев безразлично кивнул. Марта даже не подняла свои небесно-голубые глаза.
Выходя из гостиничного буфета, мы увидели администратора. Он резво бежал навстречу.
— Товарищ Гордеева? — обратился он к Марте. — Вас просят к телефону. Пожалуйте сюда…
Редко мне приходилось видеть, чтобы лицо человека да и вся его стать могли бы так резко меняться. Марта вытянулась, как струна, взгляд стал острым, лицо украсилось оживлением, надеждой. В то же время она словно бы разглядывала мир внутренним взглядом, чувствовала его всеми нервами. Испуганно-радостно и в то же время извиняясь, посмотрела она на мужа. «Но я же не виновата, ведь это не я, а мне позвонили!» — вот что можно было прочитать в этом взгляде. И я хмуро подумал: «А может, и нельзя мешать человеку, который так чувствует другого…»
Гордеев кивнул, словно прощал ее, и увлек меня за собой вверх по лестнице: должно быть, боялся, что я услышу этот разговор, а может, и сам не хотел слышать. Со второго марша он пошел медленнее, будто вся сила ушла от него, ноги переставлял, как ватные. Впрочем, снизу уже слышался голос Марты, окликавший нас:
— Подождите меня!
Она не хотела притворяться, делать скорбное или постное лицо. Ведь все шло так, как ей хотелось. Ей позвонили. Должно быть, она все утро сидела в ожидании этого звонка и теперь была бесконечно благодарна, что он не только позвонил, но и разыскал ее.
— Что мы будем делать? — весело спросила она.
Я опять подивился тому, как может меняться человек. Она уже ничего не помнила из того, что было до звонка. Ее жизнь только что начиналась.
— Мы собирались в музей… — напомнил Гордеев.
— Ну, в музей так в музей! — словно бы пропела она, входя в номер. Но, вместо того чтобы сразу одеться, как сделал Гордеев, надолго замерла у зеркала, оглядывая себя с каким-то веселым изумлением, как будто удивлялась, что ее, именно ее, такую, какой она стоит в зеркале, любят… По-видимому, ее поражало уже не то, что она сама любит, а то, что и тот, бесконечно нужный и дорогой, любит ее…