Так что десятник наш пытался оправдаться — как мог.
— Так не с кем сражаться-то было! — возмущенно восклицал он. — Уже который день идем, и никакого врага. Странно, что вообще боеспособность сохранили. Раз не то что противника… вообще ни одного человека не встретили на много верст.
Возможно это «человека» Слободан выделил голосом (и без того громким и басовитым) нарочно. Но даже если и нет, то отповедь его все равно возымела действие. Зароптали другие бойцы, в том числе из чужих десятков. Действительно, противника-то не было. Более того, нападения вообще-то ничего не предвещало. Да и как могло предвещать, коль места здесь заведомо безлюдные — куда ни плюнь, сплошь болота и глухие леса. А насчет того, что воевать не с людьми придется, так это уже к предводителю нашему славному вопрос. Отчего не предупредил? Не просветил на сей счет?
В общем, словно новый порыв ветра сбил летящие шишки с прежнего пути. Направив их уже в сторону самого господина Гайду. Потому что сражаться за кого-то, блюдя клятву верности — удел рыцарей и прочих дворян. А слепо, не рассуждая, выполнять приказы могут разве что бойцы регулярных военных отрядов. В городской страже, например.
Если же отряд, скорее, вольнонаемный и состоит из людей не служилых и точно не знатных (включая даже бывших воров), то люди эти ведь и взбунтоваться могут. Особенно здесь, в глухомани. А предводителя своего, деспотичного или просто незадачливого, даже повесить на ближайшем дереве. Или в трясине утопить — чтоб составил компанию собственноручно убитой им твари. А то она небось уже соскучилась.
Но и сам Гайду оказался не промах. Шаткость своего положения вовремя осознал. Да так же своевременно смекнул, что наказывать кого-то из подчиненных сейчас — не самое подходящее время.
Даже объясниться попробовал.
— Боюсь, если б я раньше сказал, вы бы испугались, — были его слова, — и не пошли со мной.
— Я бы, допустим, не испугался, — подал голос какой-то здоровяк. Как и большинство сильных, но обделенных умом людей, он не упускал случая показать, что наголову превосходит всяких там простых смертных, которые только и позволяют себе слабости, вроде страха, боли и болезней.
Впрочем, и его голос звучал не слишком убедительно. Хорохорился бедняга. Правильно, кому ж приятно сражаться не с человеком и даже не со зверем, а с какой-то дрянью летучей, которую еще и убить не так-то просто.
— Не сомневаюсь, — продолжал наш предводитель примирительным тоном. — Но все равно… боюсь, тогда желающих идти в этот поход сильно бы поубавилось.
Вот уж с этим-то доводом никто спорить не стал.
— Да кто это вообще такая… была? — вопрошал один из бойцов.
— Стрига, — отвечал господин Гайду, — или стрыга. Или стригоя… стрыгая. По-разному их называют в разных землях.
По толпе ополченцев пронесся глухой ропот. Из-за «их», не иначе. Оттого, что стриг этих, оказывается много. Во всяком случае, гораздо больше одной.
— Но не в прозвании дело, — продолжал Гайду, — важно знать, что эти стриги или стригои принимают облик красивых женщин — раз, умеют летать — два, и боятся серебра — три.
— Нечисть, — с готовностью заключил кто-то из бойцов. Кажется, Драган.
— Можно сказать и так, — не стал спорить наш предводитель, — во всяком случае, просто железом их можно только ранить. И то легко, не смертельно.
Я как раз вспомнил, как воткнул твари в живот кинжал. И как она, несмотря на это, разлеталась над нашим лагерем. Живехонькая! Еще и отыграться на нескольких наших не преминула.
— Тогда как серебро для стригой — смертельный яд, — продолжал Гайду. — И вот еще что. Эти твари питаются кровью, а взглядом парализуют волю. Как змея кролика. Потому-то их лучше не подпускать к себе близко.
— Так значит, именно с ними нас воевать готовили, — наконец дошло до давешнего храбрившегося здоровяка, — а на кой леший?
— Ну, — услышал он в ответ, — сейчас, пожалуй, уже можно объяснить — на кой.
7
Итак, хотя в наши дни Паннония считается гиблым местом, была она такой не всегда. Со слов Шандора Гайду выходило, что еще сотню с чем-то лет назад здесь была вполне обычная страна. С городами и весями, поместьями знатных владетелей. И, конечно, людьми.
Как и жители любой страны, люди Паннонии возделывали поля, строили дома, торговали, растили детей. Ну и воевали, случалось. Но на беду власть здесь захватил… или просто боролся за власть, в средствах не стесняясь, некий граф по имени Бела.
К какому роду он принадлежал — история не сохранила. Да и недостоин его род быть увековеченным. Разве что проклятым посмертно, весь скопом — до того опозорил его означенный граф. Зато прозвище его сохранилось в веках. Бела Безбожник.
— Тиран что ли? — вновь проявил сообразительность здоровяк, давеча делавший вид, что даже стриг-кровососок не испугался бы.
— Увы, не только, — было ему ответом.
То есть, конечно, этот Бела и с подданных три шкуры драл, и неугодных пачками казнил, на колы сажая. А уж как воевал — города разграблял, деревни сжигал, жителей вырезал под корень. Но даже этим его пороки как владетеля и господаря не исчерпывались.
В безумии своем граф разрушал и осквернял церкви в своих владениях, а монастыри опять-таки грабил. Если же иной монастырь был женский — отдавал его обитательниц (и молодых, и старых) своей дружине на забаву. Воины Белы Безбожника, кстати, были ему под стать. Просто-таки упивались насилием и разрушением.
Что, и теперь, думаете, все? Да если бы! Потому что граф не просто сошел с ума и дошел до кощунств. Был он безумным, но безумием расчетливым, целеустремленным. Умалишенным с целью… пусть эта цель родилась в его больной башке и к настоящей жизни отношения не имела.
Так какой-нибудь деревенский дурачок, завидев как-то луну сквозь ветки ближайшего дерева, решил бы, что ночное светило именно на этом дереве растет. И полез бы на него, вышеназванную луну сорвать. Да не одну попытку сделал небось. Пока не свалился бы, не ушибся больно. Или не нашел бы что-то другое, что способно завладеть его вниманием и помыслами.
Что до графа, то он… эх, лучше бы этот Бела был деревенским дурачком. Потому что у того возможностей всяко меньше. Разрушительных — в том числе.
Бела старел; чувствовал, что оставалось ему немного, причем все меньше и меньше. И осознание это заставило у графа ум за разум зайти. Проще говоря, он озаботился поисками секрета вечной жизни. А поскольку церковники ничего предложить ему не могли, кроме райских кущ опять-таки после смерти, сильно на них прогневался. Ну и объявил вне закона вместе со всеми заповедями и проповедями.
Зато с энтузиазмом, достойным лучшего применения, граф обратился к знаниям и искусствам, считающимися темными. Да и справедливо считающимися, если учесть, какими способами приходилось добиваться благосклонности у тех сил, что, как учит церковь, враждебны всему живому.
Замок Боркау, принадлежавший графу, стал местом ежедневных оргий, чередующихся с кровавыми ритуалами. Сначала Бела и его приспешники приносили в жертву скот. Потом перешли на людей. А затем — на многих людей. Зарезать за день пару десятков крестьян, насильно пригнанных в замок, было для его обитателей вполне обычным делом. И потом Бела Безбожник принимал ванну, наполненную кровью и внутренностями убитых людей. Жрал их сырое мясо. И надо ли говорить, что сами подданные графа жертвовать жизнями ради его сумасбродных идей желанием не горели.