Красноармейцы вывели из дома пленных. Вокруг немедленно собралась толпа. Немцы ежились под взглядами баб, втягивая головы в плечи, дрожа от холода.
— Отправляете их? — враждебно спросила Терпилиха.
— Отправляю в штаб, — сказал Шалов, оглядывая небольшую группу немцев в оборванных зеленоватых шинелях.
— Это тот, это тот, что вешал Левонюка! — закричала вдруг Пельчериха.
Бабы бросились вперед.
— Который, который?
— Вон тот, рыжий, смотрите, вы же все видели!
— Тот, высокий! — кричала она, запыхавшись, напряженным голосом.
— Правда, он…
Женщины напирали, показывая пальцами на высокого немца с выбившимися из-под шапки рыжими волосами. Он понял, что говорят о нем, и отступил за спины остальных.
— Ишь, прячется! Товарищ лейтенант, вот этот парня вешал!
— Какого парня! Митьке не больше шестнадцати лет было! Ребенка вешал, сволочь!
— Эй, бабы, что тут долго разговаривать. Возьмемся-ка за него сами, — энергично командовала Терпилиха.
— Да постойте, гражданка. Что вы тут выделываете? — рассердился Шалов. — Разойдитесь немедленно.
— Товарищ командир, не уйдет он живым отсюда! Прикончим мы его, и все будет в порядке! — настойчиво требовала Терпилиха.
Немец, видимо, понял, в чем дело. Его трясло, зубы колотились друг о друга.
— Порядки здесь навожу я, а не вы, — сурово сказал Шалов.
Из толпы выделилась Федосия Кравчук.
— И что ты, Горпина, не в свое дело лезешь? Что ты путаешься, куда не просят? Думаешь, умнее тебя и судьи нет.
Терпилиха отступила на шаг и смотрела на Федосию, не понимая, чего та хочет.
— Прикончить его хочешь? Легкой смертью, а? Минута-две, и кончено? За Левонюка, за наших детей, за всех погибших он этими двумя минутами расплатится? Нет, пусть поживет, пусть дождется своей судьбы, пусть до конца ее выпьет, до последней капли! Пусть вернется в свою землю и посмотрит, как им всем придется отвечать за все, за все! Не за одного Левонюка!
— Правильно говорит, — сказала Пельчериха.
— Верно, Федосия! — раздались голоса.
— Одно скажу, Горпина, каждый из них, что сейчас умрет, большой выигрыш выиграет! Нет, ты дай ему посмотреть, как их армия назад покатится, как они будут подыхать с голоду. Как из-за кустика, из каждого лесочка будут выскакивать на них люди с вилами, с топорами! Как будут подыхать во рвах и никто им капли воды не подаст. Дай же ты ему дождаться, чтобы он собственную жизнь проклял, чтобы от него родные дети отреклись! А ты хочешь легкую смерть подарить? Глупая ты, Горпина, хоть и старая. Умереть легко, но он-то пусть сто лет живет. Пусть молит смерть, чтобы она пришла, а она не придет, пусть даже смерть отвернется от немецкой падали! — Она захлебнулась словами и умолкла, прижимая руки к колотящемуся сердцу.
— Правду говоришь, Федосия, — поддержала ее Пельчериха.
И бабы расступились. Два красноармейца вывели пленных на дорогу и пошли с ними трактом по скрипящему снегу. Терпилиха стояла на месте, смотрела им вслед.
— Эх, ма! — она отчаянно махнула рукой. — Посмотреть на вас, бабы, можно подумать, нивесть какие заядлые, а и как у вас быстро злость проходит…
— По-твоему, выходит, Федосия Кравчук незаядлая?
— Непонятен мне ее разговор. Я по-своему, попросту.
Она вдруг смолкла и прислушалась.
— Кажется мне или в самом деле из пушек стрелять перестали?
Пузыриха тоже прислушалась.
— Верно, тихо… Давно стихло. Тут из-за этих пленных такой гвалт подняли, что мы и не заметили.
— Что же это, мать, значит, бой кончился или что еще? Надо бы расспросить, только кто это может знать.
— Командир, наверное, знает.
— Знает, да тебе не расскажет.
Не только женщины обратили внимание на внезапную тишину. Шалов ежеминутно вбегал в комнату, где висел на проводе дежурный.
— Звони, звони! Не отзываются?
— Не слыхать!
— Пошлите на линию, не испортилось ли что на дороге. А ты звони, звони…
Наконец, телефон зазвонил. Красноармеец быстро записывал.
— Ну, что там?
— Наши взяли Охабы и Зеленцы.