Филипп Хант поджал тонкие, бескровные губы и ядовитым голосом, таким же бесцветным, как тщательно протертые очки на его хрящеватом носу, повторил:
— Будь что будет!
Он отвернулся от огромного, во всю стену, окна с тяжелыми бархатными портьерами. И эти портьеры, и толстый ковер на полу, и вообще вся обстановка комнаты стоили больших денег и свидетельствовали о хорошем вкусе, но, очевидно, не самого хозяина, а дизайнера, специалиста по интерьеру. Комната находилась в здании — тоже очень дорогом.
Сэм Фарроу, задумав в свое время перебазировать исполнительный комитет своего профсоюза (уже много лет профессиональный союз транспортных рабочих рассматривали как его профсоюз), решил, что самым подходящим местом будет столица страны. А здание, где расположился комитет, стало в известной мере памятником стоимостью в три миллиона долларов, который Фарроу воздвиг самому себе и которым гордился так, словно собственноручно его построил.
Секретарь-казначей исполнительного комитета профсоюза Филипп Хант нервно снял воображаемую ниточку с рукава темного старомодного костюма, сшитого на заказ, и сел на стоявший перед кушеткой стул.
— Да, будь что будет, — еще раз повторил он. — Уж не сошел ли Рафферти с ума? Разве он…
Сэм Фарроу поднял старческую, изуродованную ревматизмом руку. Когда-то она была тяжелой, как окорок, и крепкой, как сталь.
— Хватит, Филипп, — сказал он. — Я сам все слышал.
— Нет, он совсем обалдел! Ты что-нибудь знал об этом, Сэм?
— Мальчик, вероятно, понимает, что делает, — ответил Фарроу, морща лоб и посматривая на Ханта. — Джек не сделает ничего, что могло бы повредить…
— Сэм, но ты же слышал! Он собирается отвечать на вопросы, хотя тебе и другим советовал совсем другое. Что он вообще намерен сделать? Разрушить все?
— Успокойся, Филипп. Я знаю Джека лучше, чем родного сына. Он мне ближе собственного парня. Восемнадцать лет… — Сэм помолчал, вспоминая прошлое. — Может, ему и следовало бы предупредить нас, но он, наверное, не хотел причинять мне новых неприятностей. И все же я уверен, что Джек поступает наилучшим, с его точки зрения, образом. А раз так он считает, значит, это и в самом деле лучший выход из положения.
— Лучший для кого, Сэм? Для Джека Рафферти?
Фарроу раздраженно передернул плечами, и в глазах у него вспыхнул прежний злой огонек.
— Все, что хорошо для Рафферти, хорошо для нашего союза и хорошо для меня. Я не разрешаю тебе говорить плохо о мальчике.
— Сэм! — Хант беспомощно пожал плечами. — Но сам-то ты отказался давать показания и отвечать на вопросы — или ты забыл об этом? Ты забыл, что сослался на пятую поправку? Забыл о неприятностях, которые переживаем сейчас все мы, в том числе и ты сам?
— Ничего я не забыл, — ответил Фарроу, но его голос, некогда мощный и звучный, прозвучал еле слышно. Это был голос глубокого старика, безнадежно утомленного жизнью. — Помолчи, дай послушать. И задерни шторы, я не вижу, что происходит на экране.
Хант встал и тщательно задернул драпировки на огромном окне.
«Да, — подумал он, — Сэм проиграл. Проиграл решительно и бесповоротно. И это всемогущий Сэм Фарроу, в течение полувека слывший одним из самых авторитетных и уважаемых профсоюзных лидеров, боец, почти не знавший поражений».
Впервые обвинение было предъявлено ему месяцев шесть назад, но и эти обвинения и все последующие неприятности не очень его огорчали. Осложнения с налоговыми органами, обвинение в заимствовании денег из кассы профсоюза без залога и выплаты процентов, фиктивные сделки, связанные с покупкой недвижимого имущества — все это пахло весьма дурно, но не тревожило Сэма Фарроу. Не слишком волновался он и в тот день, когда из миллионера превратился в обыкновенного, не очень обеспеченного человека. Нет, самые тяжелые переживания начались у Сэма Фарроу после того, как соответствующие органы заинтересовались его попытками увильнуть от уплаты подоходного налога и отношение к нему в правительственных кругах резко изменилось.
До этого старина Сэм твердо верил, что пост в кабинете министров ему обеспечен. Черт побери, разве он не связан личной дружбой с президентом, разве у него нет столько закадычных дружков среди сенаторов и конгрессменов? Разве он не уникум своего рода? Один из старейших профессиональных деятелей рабочего движения, один из его организаторов, он в то же время был близким человеком у боссов.
Еще год назад — нет, меньше года — ни у кого не возникало ни малейших сомнений, да и сам Фарроу ни на минуту не сомневался, что именно он станет очередным министром труда, и это достойно увенчает его поразительную карьеру — карьеру бедного, малограмотного рабочего, когда-то слывшего радикалом даже в «Индустриальных рабочих мира»[1], а позже совершившего трудное восхождение на самый верх.