РАЙ НА ЗЕМЛЕ
У некоторых людей есть особый дар – обращать в прах самые радужные мечты другого человека, снижать до нуля работоспособность и вообще убивать его как личность, что, на мой взгляд, должно караться не менее строго, чем физическое убийство. Таких людей немного, но они, как ржавчина, проникают почти в каждый трудовой коллектив, разъедая мозг и душу других людей, выбирая при этом самых трудоспособных, самых умных и инициативных.
Кардиология всё сильнее увлекала меня. Отделение у нас было дружное, работоспособное. Сам я был здоровым двадцатипятилетним парнем и поэтому сразу окунулся в работу, не считаясь со своим личным временем. Я начал также заниматься наукой, и уже было сделано немало наблюдений, когда колесо фортуны повернулось ко мне обратной стороной. Судьба свела меня с нашим парторгом, женщиной суровой и непреклонной. Встреча была неизбежной, ибо я был комсомольцем, а в нашей больнице работала сильная комсомольская организация, численностью в двести сорок человек. Естественно, оценив мои способности и отсутствие семьи, она рекомендовала меня на пост секретаря комсомольской организации. Как я ни сопротивлялся, парторг оказалась очень упорной. Прикрываясь, как щитом, мощной фигурой главного врача, который кивал в такт каждому её слову, она сумела вырвать у меня согласие работать комсоргом. Однако я не знал всего ужаса, связанного с этой работой, иначе бы ни за что не согласился. Сразу же после избрания на этот пост я вдруг всем стал очень нужен, причём одновременно. Беспрерывные телефонные звонки, личные беседы с групоргами, бесцельные, но обязательные посещения комсомольского начальства в стенах райкома ВЛКСМ отвлекали от обхода больных, мешали сосредоточиться. От различных документов: характеристик, заявлений, протоколов рябило в глазах. Наукой я уже занимался по ночам, стал раздражительным. Ложился спать под утро, но не мог заснуть, зато днём на собраниях – типа гражданской обороны – спал открыто и беззастенчиво. Так прошёл месяц. Затем начались неприятности. Оказалось, что наша комсомольская организация имеет долг по членским взносам в размере ста сорока рублей. Потребовалось два месяца кропотливого труда, чтобы доказать отсутствие у нас такого долга. Должны мы были всего один рубль сорок копеек, что я и ликвидировал немедленно, уплатив это из своего кармана. Не успел опомниться от этой истории, как райком комсомола дал мне выговор за отсутствие в нашей организации представителей рабочего класса.
− Где, – говорю я, – взять нам рабочих, когда у нас всего два слесаря, три плотника, два электрика и один механик. Всем им давно за пятьдесят, и каждый из них по очереди лечится от алкоголизма.
Зато у нас хорошо была поставлена идеологическая работа. Её возглавляла врач – член КПСС, фанатически преданная идее коммунизма. Её глаза всегда светились нездоровым блеском. Любого сотрудника она могла обвинить в измене Родине, поэтому её все смертельно боялись, в том числе и главный врач, так как попробуй он призвать её к порядку, поднялся бы шум: якобы он преследует преданного коммуниста на политической почве. А быть сосланным на далёкий север не улыбалось никому. Ко мне она относилась терпимо за то, что я изворачивался перед ней как мог. И всё-таки однажды допустил ошибку. Мы собрались на очередное комсомольское собрание и забыли предупредить об этом наше партийное начальство и администрацию. Получилось так, что остались на собрании одни комсомольцы; переглянулись, пожали плечами, и открыли собрание. Нужно сказать, что оно пошло у нас куда лучше и оживлённей, чем при своре представителей. Однако инстинкт привёл идеологиню прямо к дверям кабинета, где проходило собрание. Да тут ещё проходивший мимо уролог пошутил:
− Вы туда не заходите, у них закрытое комсомольское собрание идёт.
Конечно, это подлило масла в огонь. Идеологиня дважды прошлась мимо дверей, копя ярость, а затем подобно снаряду ринулась в кабинет. Глаза её сверкали, на лице было такое выражение, будто бы мы не собрание проводили, а коллективно расчленяли труп убитого нами первого секретаря обкома партии. Все замерли, докладчик забыл о том что говорил… Не нужно слов о том, что последствия для меня были самыми плачевными. С тех пор я постоянно чувствовал присутствие нашего парторга. После нескольких бесед с ней осталось ощущение чего-то холодного, непреклонного, нечеловеческого. Она заставляла меня нагружать комсомольскими поручениями медсестёр реанимационного отделения, которые после бессонных ночей буквально валились с ног. Если у человека было личное горе, она приказывала дать ему бесполезное, но сложное задание, полагая, что это избавит несчастного от тягостных мыслей. Меня она третировала на каждом шагу. Поведение её смахивало на садизм, за что я её искренне возненавидел, а вместе с ней и всё, что связано с КПСС и комсомолом. К тому же, наблюдая за работой врачей-коммунистов и видя перед собой пример нашего парторга, я пришёл к выводу, что лечиться у врачей-членов КПСС не только противопоказано, а это надо бы запретить законом. Беседы с парторгом вызывали у меня настолько сильный протест против нашего строя, что дома, ложась в постель, прежде чем заснуть, я вынужден был проводить себе курс аутотренинга, убеждая себя в правильности всего происходящего. Однако поверить в это было весьма трудно, ибо, приходя на работу, я видел испитые, апатичные лица своих товарищей, и мне становилось жутко. В то время фигурировал лозунг «ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ». Наша больница по поводу этого провела партийно-профсоюзно-производственно-комсомольское собрание. Мне как комсоргу пришлось выступить тоже. И хоть я знал, что экономить у нас уже больше нечего, но всё же сказал, что нужно экономить бумагу, электроэнергию, неплохо бы собрать и сдать металлолом. А через неделю коллектив пожал «плоды» этого собрания, и виноваты были конечно же комсомольцы. Дело было в том, что один молодой врач атлетического сложения отвинтил отопительные батареи в рентгенкабинете и сдал их в металлолом. А в помещении морга кто-то подвывернул электрические лампочки.