Маршалл невольно вздрогнул, взглянув на набросок пером. Не то чтобы он был так уж плох; собственно говоря, это была удивительно хорошая работа. Но изображала она нечто устрашающее. Это смотрелось жутко, словно отрубленная голова, которую несут две руки, существующие сами по себе, — Иоанн Креститель, поднятый бестелесной Саломеей[80]. Всё это смотрелось ужаснее и даже мертвее, чем раздавленная голова действительно мёртвого Рансибла.
— Можете и его взять, если хотите, — добавил Уоринг. — Билл Рансибл, может, был и забавный, но он был хороший парень. Если я смог помочь, то очень рад.
— Спасибо. — Маршалл не понимал, какую пользу может принести эта жуткая голова, но получится необычайно живописная иллюстрация к досье. — Что вы еще можете вспомнить о Рансибле? Например, не тратил ли он больше денег, чем мог заработать продавцом в бакалее?
— Нет. Он много тратил только на книги. И говорил, что ему очень нравится его работа, только я не понимаю, почему, но он всё равно ждал, что его скоро призовут.
— Вы не… — начал говорить Маршалл, затем остановился и уставился на мальчика. — Мистер Уоринг, — серьёзно сказал он, — вы помогли. Безмерно. А я, сэр, идиот.
— Посмотри на себя! — гортанный голос Вероники Фоулкс звучал презрительно. — По крайней мере, в одном ты меня щадил все эти годы. Никогда не был пьяницей. Если бы ты знал, через что я прошла с Вэнсом, и как это ужасно для женщины моего… А теперь посмотри на себя! Напился ещё до ланча!
Хилари налил себе ещё один стакан виски.
— Моя дорогая! — запротестовал он. — Естественно, тот, кто так много говорит о своей чувствительности, как ты, должен понимать, что и другие могут быть столь же чувствительны. Прошлый вечер стал для меня ужасным потрясением. Ужасным потрясением. Тот бедный безобидный фанат… И на его месте так легко мог бы оказаться я, лежащий на дне той траншеи, раздавленный, искалеченный и растерзанный. Так легко…
Он торопливо осушил стакан и уставился на свою пухлую белую руку. Та всё ещё слегка дрожала.
Вероника повернулась к настенному зеркалу и поправила шляпку.
— Очень надеюсь, — язвительно заметила она, — что застану тебя в сознании, вернувшись домой. Подумать только, как поздно я узнаю, что вышла за пьяницу!
— Выпить вина, — серьёзно проговорил Хилари, — невесть какая вина. Бог мой! Да это же каламбур? — Он казался поражённым.
— Избавь меня от своего пьяного остроумия.
— Я не хотел. Так получилось. Оно просто подошло, как… как… — Отрыжка положила конец его поискам, и он улыбнулся. — Вот так. Но, серьёзно, Вероника, ты не можешь назвать это привычкой. В конце концов, не каждый день избегаешь убийства.
— В твоём случае почти что каждый.
— Те, предыдущие покушения… не могу объяснить, но они казались не совсем реальными. Даже когда меня ранили. В конце концов, на самом деле ничего серьёзного не случалось. Невозможно было вполне ощутить, что я спасся. Невозможно. Но в этот раз, когда я видел того беднягу, и перед моими глазами было то, чем я должен был… Не могу объяснить, но…
— Прошу тебя, можешь, по крайней мере, подождать моего ухода, прежде чем травить себя?
Хилари отставил в сторону свеженалитый стакан.
— А что это за договорённость о ланче?
— Я говорила тебе вчера вечером. Но тогда ты вообще не слышал ни слова.
— Боюсь, прошлым вечером я был немного занят, моя дорогая. Немного.
— Это с тем Хендерсоном. Знаешь, он действительно милый. И, думаю, он меня понимает. А ты никогда не сможешь оценить, какое это облегчение после холодной глухой стены безразличия, которое я встречаю в собственном доме.
Хилари вздохнул и потянулся за стаканом.
— До свидания, моя дорогая.
— Ты… ты же не имеешь в виду? — с надеждой спросила Вероника. — Зачем мне? Зачем, ради всего святого, мне? — Её передёрнуло. — Некоторым мужьям можно быть ревнивыми. Слегка. Муж, который сам только пол-человека… Хилари.
— Да, моя дорогая?
— Я тебе больше совсем не нравлюсь, да? — На сей раз она говорила просто и прямо.
— Нет, моя дорогая.
— Так, — сказала Вероника. — Ничего не поделаешь. — Её голос радосто возвысился. — Теперь я просто должна лететь. Я и так опаздываю, и…
— Вероника.
— Да?..
— Я тебе когда-нибудь нравился?
— Я… я очень спешу, Хилари. Я…
— Ну же?
80
По библейскому преданию, Саломея, дочь Иродиады, жены царя Ирода Антипы, танцевала перед отчимом, чтобы тот отрубил голову пророку Иоанну Крестителю, которую ей и принесли на блюде.