Annotation
~76000 знаков с пробелами. Мир незаметно, внезапно и странно меняется, и мне хочется посмотреть, как эти изменения проходят через внутренний мир человека, отзываются в смыслах, желаниях и сомнениях, которые движут им независимо от того, что этот человек знает и думает о "глобальных трендах" и тому подобном. Пытаюсь провести некий мысленный эксперимент, не подгоняя его под какие-либо готовые представления. Разумеется, честность этого эксперимента ограничена моей "внутренней честностью", тем, насколько я способен не обманывать сам себя.
Мне не хватает какого-то нового "Детства Люверс" о наших днях, с его зрением и впечатлительностью ребенка. ("Никакой статьи о Блоке не надо, а надо написать новое Поклонение волхвов, как у голландцев, с волками и снегом")... Я заведомо не могу восполнить этот пробел и выдать "световой отпечаток" сравнимой силы (это не стандартная фигура скромности, мне это, увы, совершенно очевидно на разных уровнях - от строения самой ткани текста ("они чернелись, как слово 'затворница' в песне") до динамики образных рядов и общей композиции). Но что же мне остается, если мне хочется, чтобы такой отпечаток существоал, чтобы в нем можно было черпать надежды и смыслы? Буду действовать по принципу "сделай сам".
hugan
hugan
Ракеты
I
1.
-- работал в нескольких коммерческих фирмах, потом в госучреждении, но нигде не чувствовал ни интереса к работе, ни удовольствия от нее. В какой-то момент он устроился в НИИ того, чем и давно интересовался. И там он нашел свою, приблизительно и условно говоря, любовь. Она сидела на пыльном подоконнике, высокая, в каких-то шлепках, с тетрадным листком.
Был август. Здание стояло на окраине, оно одиноко возвышалось над полупарком-полупустырем с дорожками, выложенными старой крупной плиткой. Коридоры его были пустынны, а в широких окнах была наклеена блестящая пленка, в какую заворачивают цветы. Снаружи она блестела по всему корпусу между ржавыми кондиционерами, как если бы советское фантастическое кино бросили под открытым небом; а изнутри была синевато-серой и полупрозрачной, и окрашивала солнечный свет и весь мир за окном в странный и тонкий полутемный синеватый цвет.
Этот окрашенный мир был совершенно другим, вроде тех, что иногда бывают в снах. Солнце было большой сиреневой близкой звездой. Земля внизу была странна и подробна, полосу пыли пересекали длинные тени тополей. Старая "девятка", на которой он иногда приезжал на работу, имела при взгляде сверху иные пропорции. Стекла были огромны, очертания были лаконичны и ясны, было видно, как она компактна и полностью готова к движению в любой момент, по грунту, по траве, низко над землей, как какой-то аппарат из будущего, и ее длинная тень пересекала траву и августовскую теплую пыль. Тонкая сиреневая темнота, как солнечное затмение, касалась прежде всего неба, земли меньше, но падающий на землю чуть странный свет останавливал время и события, давал время увидеть мир, свободу в нем, принадлежность к нему.
Их любовь была необязательной, как почти все на этой работе, и она была неотделима от пыли паркета коридоров, дрожащего света в лифте, необременительности служебных обязанностей. Иногда они засиживались дотемна, якобы за работой, и действительно за работой (в их неопределенном заведении и при их относительном интересе к предмету это трудно было определить). Бывало, они в сумерках пили чай в комнатке, называемой библиотекой, и видели, как внизу, в кварталах частного сектора, зажигаются на улицах фонари. В другие дни они брели по парку и у автобусной остановки, где начинался более явно выраженный город, расходились.
2.
Заканчивался октябрь, наступила полоса красных холодных зорь и таких же красных облетающих в парках листьев. Темнело с каждым днем раньше. Он приходил в свою пустую квартиру в самые сумерки, в странное сочетание темноты и прозрачного света холодной ясной зари. Это сочетание томило его. В пустоте комнат была бессмысленность, в черноте и огне заката был какой-то неудобоваримый и до страшного непосредственный смысл, давний и всеохватывающий, как когда в детстве в такую же зарю он просыпался после дневного сна и какое-то короткое время -- не то, чтобы видел что-то, но -- стоял рядом с чем-то смутным, важным, таким, что в обычной жизни забывается; как когда в детстве мама забирала его из садика и вела домой через дворы с голыми черными ветками, за которыми горела эта заря, за которыми в другом месте таким же желтым прозрачным светом горели окна интерната на втором этаже садика, где детей не забирают домой на ночь, где, наверно, в большой комнате ровный-ровный свет лампочки, бесконечного ожидания, отупения, забвения, с белым потолком, с правом на надежду, c видом на огни.
Пригласить Олесю к себе домой он не мог. Это было бы выход на новый виток, и он не знал, что и зачем на этом витке делать.
На работе за облетающими деревьями шире открывались южные степи. Закат оттуда выглядел по-другому. В дымной дали горели какие-то костры, чернели домики с желтыми окошками, земля с космами старой травы сохла пятнами, и панорама далеких огоньков чуть волновала воображение. Сумерки, хотя и осенние, напоминали, обещали что-то, как в детстве при ожидании поезда что-то обещают железнодорожные огни.
3.
-- Ты понимаешь ли, какое дело, вот какое дело, вот мы идем, вот мы тут идем, и мы разумные люди, мы же можем не смущаться наших, там, желаний, намерений, мы от них отстранены. И это прикольно в своем роде, я прям горжусь и любуюсь собой, стендин толл. А отстранены мы потому, что желания и влечения сами по себе не так уж интересны. Интересно было бы то, во что они встроены. Что-то более общее, частью чего они могут являться. А с этим определиться куда труднее.
Так говорила высокая, умная Олеся, и это он любил в ней: и то, как она неувлеченно любовалась собой, и то, как замечательно несущественно было для нее это любование. И, наверно, то, что она ясно видела центральную проблему: нельзя было себе представить и нельзя было понять, во что все это может быть встроено, что и ради чего им делать друг с другом, или друг без друга, или каждому самому по себе.
Они ехали в его машине в какое-то неопределенное направление за город, в сторону побережья. Была поздняя осень. Над камышами горела яркая желтая заря. -- Если бы мы придумывали эту историю, что бы нам было нужно? -- говорил он. -- Застревает машина в болоте. Мы идем пешком. За болотом лес. Черные елки, желтая заря, есть такие детские книжки, старые. И кажется, там, за рядом деревьев -- другой мир, что-то странное, забытое, хочется туда, как будто бы на родину, и нельзя понять, что там.
Светлая колея из укатанной ракушки сворачивала в сторону моря. Ехать по ней, плавной, неровной, было прекрасно, но дальше песок становился рыхлым. Они выехали на побережье. Вода не была уже летней. Дальше дороги не было.
4.
-- Ты говоришь: отстранены. А хорошо ли быть отстраненным? И от чего мы вынуждены отстраняться? Может быть, без этой отстраненности было бы проще и лучше.
-- Но ты же сам не готов от нее отказаться. И я не готова. Вон, "психологи советуют": найди свою Идентичность, определись, действуй, отвага, слабоумие, крепкое личное щастье -- все к лучшему на локальном участке жизни.
-- Нет, ну можно же все понимать, рефлексировать свои действия, это ведь не то же самое, что ты называешь "отстраняться". Рефлексировать и действовать.
-- Да, но как действовать? Как именно?
-- Черт! Черт, ну как все нормальные люди.
-- Ну а разве мы как-то по-другому? Мы лишь остерегаемся идти туда, откуда не знаем выхода. Или нормального пути дальше. -- Она помолчала. -- ну какой смысл, какой интерес об этом забывать, ограничиваться локальным участком, какой смысл вообще забывать о чем-то? Считается, что секс это общение. Ну а куда ведет общение? Да, мы проникнем тайн друг друга... А почему они тайны? Ну да, да. Давай проникнем. Давай проникнем? А понимаешь, куда? В нашу самую раннюю молодость, и раньше, много раньше. А понимаешь, зачем?