II
Невский проспект не произвел на Честюнину впечатления, больше того -- он совсем не оправдал того представления, которое сложилось по описаниям в книгах. Улица как улица. Большие дома, большие магазины, большое движение, а "блестящего" и поражающего как есть ничего. Вот Исаакиевский собор другое дело. Поразила девушку только одна красавица Нева, точно налитая в гранитных берегах. Васильевский остров уже напоминал провинциальный город. Швейцар Григорий встретил гостью с изысканной любезностью настоящего столичного хама. В Сузумье был единственный швейцар в женской гимназии, и Честюнина смотрела с детским любопытством на эту новую для неё породу людей. -- Вы пройдете в свою комнату,-- диктовал Анохин, когда они поднимались по лестнице в третий этаж.-- Горничная Даша подаст вам умыться... Вы с ней построже, Марья Гавриловна. -- Я не умею... -- Учитесь. А мутерхен выйдет к завтраку... Горничная Даша, красивая, но с каким-то преждевременно увядшим лицом, встретила гостью с величайшим презрением, особенно, когда на сцену появился знаменитый мешок и провинциальные узелки. Квартира была большая, и парадные комнаты поражали Честюнину своей показной роскошью. Отведенная ей комната, впрочем, отличалась спартанской простотой, и это даже обрадовало гостью, напомнив оставленную дома приличную нищету. Везде было тихо, точно весь дом вымер. Даша тоже величественно молчала и демонстративно положила мешок на письменный стол. Честюнина ничего ей не сказала и сама перенесла его в угол. -- Не прикажете ли чего-нибудь, барышня? -- спросила Даша, улыбающимися глазами глядя на мужские дешевенькие серебряные часы, которые гостья положила на письменный стол: таких часов даже швейцар Григорий не будет носить. -- Решительно ничего не нужно... Я привыкла всё делать сама. -- Как вам будет угодно... Барыня Елена Федоровна выйдут к завтраку ровно в двенадцать часов. У нас уж так заведено. Оставшись одна, Честюнина подошла к окну и долго смотрела на столичный двор, походивший на пропасть. Со дна этой пропасти поднимался какой-то особенно тяжелый воздух. Впрочем, она еще на улице почувствовала его -- отдавало помойной ямой и какой-то подвальной гнилью. Умывшись без помощи Даши, она с особенной тщательностью занялась своим туалетом, а прибирая волосы, несколько раз улыбнулась. Наверно, петербургский братец теперь волнуется за неё, потому что мутерхен произведет ей настоящий экзамен. К сожалению, самое нарядное черное шерстяное платье из дешевенького кашемира оказалось смятым, носки ботинок порыжели, а волосы походили на солому. Когда она была готова, в дверях послышался осторожный стук. -- Войдите... Вошел Анохин, быстро оглядел её и остался, кажется, доволен. Он подал ей письмо и, глядя на свои золотые часы, предупредил: -- Остается ровно полчаса до завтрака... У нас это вроде священнодействия. Он уже хотел уходить, как заметил лежавшие на столе часы. -- Марья Гавриловна, ради бога, не надевайте этих несчастных часов, а то мутерхен увидит, и крышка. -- Это часы моего папы, я ими очень дорожу... -- Я понимаю ваши чувства, но вы не знаете мутерхен... Когда молодой человек вышел, Честюнина поняла, что ей здесь не жить. Её начинали давить самые стены. Хороша, должно быть, эта мутерхен, пред которой трепещет целый дом. Да и все хороши. Впрочем, петербургский братец, должно быть, очень добрый человек и хлопочет от чистого сердца. О папахен никто ничего не говорит -- значит, он в полном загоне. Письма она не стала читать, а только мельком взглянула на адрес. Ей почему-то показалось обидным определение этого крупного и твердого мужского почерка "канцелярским", хотя петербургская мутерхен и угадала. Решив не оставаться здесь, девушка успокоилась. Что ей за дело до этой мутерхен... По пути она вспомнила веселого белокурого студента, который, наверно, уж не испытывает подобных глупых волнений. Боже мой, какое счастье иметь свой уголок, самый крошечный уголок, где можно было бы чувствовать себя самой собой, и только. Неужели в таком громадном городе не найдется такого уголка? Ведь наконец живут же крысы и мыши... Наступили роковые двенадцать часов. Даша уже ждала гостью в полутемном коридоре и молча повела её через залу в столовую, обставленную с какой-то трактирной роскошью. Честюнина больше не смущалась и довольно свободно отрекомендовалась "мутерхен", которая снизошла до того, что поцеловала её в лоб. Анохин наблюдал эту сцену представления и остался доволен провинциалкой. Ничего, для первого раза не вредно... Мутерхен была средних лет женщина, недавно еще очень красивая, но состарившаяся раньше времени благодаря сидячей жизни и привычке плотно покушать. Оставались красивыми черные злые глаза и маленькие холеные ручки. -- Базиль будет так рад...-- повторяла Елена Федоровна.-- У него, вообще, родственные чувства развиты. Да... -- Мутерхен, я, кажется, вполне наследовал эту родственную шишку,-- попробовал сострить Анохин. -- Фи, как ты вульгарно выражаешься, Эжен!.. -- Я, мутерхен, говорю по френологии. Есть такая наука... Елена Федоровна не удостоила ответом это оправдание и вообще больше не считала нужным обращать внимание на сына. Честюнину удивило больше всего то, что она завтракала отдельно. Даша подала ей куриную котлетку, потом какой-то бульон, сметану, яйца и какао. Гостья только потом узнала, что мутерхен находится на положении вечной больной и ест отдельно. Собственно завтрак был очень прост, и девушка с большим удовольствием съела два ломтя говядины из вчерашнего супа и целую порцию горячего картофеля в мундире. -- Вам придется, Мари,-- позвольте мне вас так называть?-- да, придется изменить некоторые провинциальные привычки,-- тянула Елена Федоровна.-- Это уже общая судьба всех провинциалов... Но вы не стесняйтесь: в свое время всё будет. -- Мутерхен, я по этой части могу быть профессором... -- Тем более, что нынешняя молодежь, как курсистки, бравируют пренебрежением к условным мелочам,-- тянула мутерхен:-- да, бравируют, забывая, что они прежде всего и после всего женщины... Я, конечно, понимаю, что это просто молодой бунт и что со временем всё пройдет. Поверьте, Мари, что из настоящих буянок выйдут, может быть, еще более чопорные дамы, чем те, над которыми они сейчас смеются. Говорю всё это вперед, искренно желая вам добра... Например, Базиль совсем этого не понимает, он даже сочувствует, но вы этим не увлекайтесь, потому что он всё-таки мужчина и ничего не понимает. Этими наставлениями завтрак был отравлен, и Честюнина едва дождалась, когда он кончится. Но обед превзошел и завтрак. К шести часам явился сам домовладыка. Это был высокий полный господин за пятьдесят лет с каким-то необыкновенно чисто выбритым лицом, точно его крахмалили и гладили утюгом. Седые баки котлетами придавали официально-строгий вид. Старик очень обрадовался племяннице, обнял её и расцеловал прямо в губы. -- Вылитая сестра Анна Васильевна!-- повторял он.-- Вот именно такой она была, когда выходила замуж... Боже мой, сколько прошло времени!.. Расчувствовавшись, старик еще раз обнял девушку и опять поцеловал. Он только потом спохватился и сразу как-то растерялся. "Папахену влетит",-- весело думал Эжен. За обедом старик проявлял усиленные признаки полной независимости, но у него это как-то не выходило. Чувствовалась деланность тона и какая-то фальшь. Честюниной сделалось жаль выбивавшегося из сил старика, хотя она и не могла понять, в чем дело. Мутерхен зловеще промолчала всё время и не сводила с мужа глаз, точно очковая змея. -- Ну, как мать?-- в десятый раз спрашивал старик.-- Вот такая же была снегурочка... Мы с ней ужасно бедствовали в юности и жили душа в душу. И всё-таки хорошее было время, Маша... Говорят, что старикам свойственно смотреть в розовом свете на свою юность, но, право, я дорого заплатил бы... да, заплатил бы... -- Чтобы вернуться к детству?-- подхватила мутерхен.-- Но, кажется, за это особенно дорого не придется платить. Только необходимо отличать детство от ребячества. Обед закончился новой историей. В столовую вошла молоденькая девушка, некрасивая, но с умным и выразительным лицом. -- Рекомендую,-- обратилась мутерхен к гостье:-- моя дочь, Екатерина Васильевна, которая до сих пор еще не знает, что мы обедаем ровно в шесть часов и что заставлять себя ждать, по меньшей мере, невежество... -- Мама, да я совсем не хочу есть,-- оправдывалась девушка, здороваясь с гостьей.-- Я только что от подруги, где был кофе и чудные пирожки, а я от всего на свете готова отказаться, кроме пирожков. Ведь знаю, что ты будешь меня бранить, мама, знаю и всё-таки ем... -- И всё-таки нехорошо, Катя,-- с деланной строгостью заметил отец.-- Порядок в жизни прежде всего... Эта Катя сразу понравилась Честюниной. Как-то она решительно ни на кого не походила, и вместе с тем, было приятно чувствовать, что она в одной комнате с вами. Что-то такое жизнерадостное смотрело этими умными глазами, простое и чуть-чуть властное. Она подсела к гостье, оправила по пути ей воротничок, съехавший немного на сторону, и заговорила таким тоном, точно они вчера расстались: -- Вас зовут Машей? Вот и отлично... Я люблю это имя и с удовольствием променяла бы на свое. Вы на курсы? Еще лучше... Моя мечта поступить на курсы, но мама почему-то не хочет. А я всё-таки поступлю... -- Это будет тогда, когда я умру,-- добавила мутерхен. -- Кажется, вам, Екатерина Васильевна, не придется долго ждать... -- У нас мысль о смерти царит надо всем,-- объяснила гостье Катя.-- Право... Можно подумать, что мы живем на кладбище. Милая мама, вы только напрасно себя расстраиваете... Все будем жить, пока не умрем. Это здесь так принято... Обед наконец кончился, и Катя увела гостью к себе в комнату, обставленную очень нарядно, но с ясными следами беспорядочного характера хозяйки. Катя долго держала гостью за обе руки, что-то соображая про себя, а потом проговорила серьезно: -- Мы будем на ты... да? И смешно было бы сестрам церемониться... Давай поцелуемся!.. Только я тебя должна предупредить, что я решительно никого не люблю. Никого! Признаться сказать, я даже и себя не люблю, потому что, если бы от меня зависело, я бы себя устроила несколько иначе... Во-первых, женщина, по-моему, должна быть белокурой. Вот такая, как ты, с такой же чудной косой и детскими глазами. Девушка не переставала болтать и в то же время рассматривала сестру, как невиданного зверя. Честюнина почувствовала себя вдруг так просто и легко, точно целый век была знакома с этой милой Катей. А Катя болтала и болтала без умолку. Папа хороший и добрый, но совершенно бесхарактерный, и Женька, к несчастью, весь в него. Мама кажется строгой и придирчивой, но это только так, для папы. Она немного помешана на том, чтобы всё было "как в лучших домах", а это оттого, что мама из богатой, хотя и разорившейся семьи. Женька самый отчаянный шелопай, хотя мама в нем души не чает и готова для него на всё. Вообще, скучно... Последнее заключение вышло немного неожиданно и очень смешно. -- Меня мама никогда не любила, и я ей очень благодарна за это,-- докончила Катя свою семейную хронику.-- Когда я была маленькой, то очень обижалась и даже плакала, а теперь благодарю. Никого не нужно любить, потому что от этого все несчастья... Поэтому я решила, что никогда-никогда не пойду замуж. Потом Катя потащила гостью осматривать всю квартиру, комментируя каждую вещь. -- Так, кисленькая чиновничья роскошь, Маша... Ну, для чего все эти драпировки, подделанные под настоящие дорогие материи? Для чего эта мебель, которая точно притворяется в каком-то неизвестном стиле? Единственная вещь, которую я люблю -- это рояль... Катя села за рояль и с шиком сыграла какой-то блестящий венский вальс. Она училась в консерватории, но дальше вальсов дело не шло. Оборвав какой-то самый модный вальс на половине, Катя потащила гостью в кабинет к отцу. -- Старик тебя очень ждал... Он у нас самый чувствительный человек в доме. Распахнув портьеру, Катя остановилась. В кабинете, видимо, разыгрывалась тяжелая семейная сцена. Старик ходил по комнате с красным от волнения лицом, а мутерхен сидела на диване в вызывающей позе. -- Господи, что же я такое сделал?!.-- спрашивал старик, делая трагический жест.-- Ведь она мне не чужая... Катя опустила портьеру и шепнула: -- Пусть старики поссорятся... Честюнина поняла только одно, что старики ссорятся именно из-за неё, ей опять сделалось грустно и тяжело.