VII
Первый месяц в академии имел определяющее значение. Занятия шли своим чередом, и своим чередом складывались понемногу новые знакомства. Приростова полюбила скромную жиличку и по-своему старалась, чтобы ей не было скучно. -- Только у меня нынче интересных жильцов нет, Марья Гавриловна,-- с грустью говорила она.-- Ничего, хорошие ребята, а особенного ничего нет... Вон хоть взять Жиличко -- хороший малый, а пороху не выдумает. Большой приятель Крюкова... Они из одной гимназии. Крюков -- тот егоза, всех на свете знает... Крюков завертывал к приятелю почти каждый день, хотя трудно было подыскать двух таких непохожих людей. Жиличко, смуглый, сгорбленный, с целой копной черных кудрей на голове, отличался большой нелюдимостью и крайней застенчивостью. Он, в сущности, даже не жил, как другие, а вечно от кого-то прятался. Потом он постоянно занимался, и в его комнате горел огонь далеко за полночь,-- Приростова ставила последнее в особенную заслугу, а Крюков утверждал, что из Жиличко выйдет замечательный человек, хотя он пока еще и не определился. С Крюковым Честюнина встречалась обыкновенно в комнате Приростовой. Он заходил туда, кажется, с единственной целью подразнить Парасковею Пятницу: -- Вот что, Честюнина,-- заявил он раз.-- Что вы сидите, как мышь в своей норе?.. Я вас познакомлю с нашей компанией... Нас немного, но мы проводим время иногда недурно. -- В самом деле, познакомь её,-- просила Приростова.-- Вы там что-то такое читаете и прочее. -- Одним словом, я зайду как-нибудь за вами, и тому делу конец,-- решил Крюков.-- Хотите в среду нынче? -- Что же, я с удовольствием,-- согласилась Честюнина. В среду вечером Крюков явился за ней. Он имел сегодня какой-то забавно-деловой вид. Пока они шли на Петербургскую сторону, Честюнина переживала жуткое чувство робости. Ей казалось, что она делает какой-то особенно решительный шаг. Ведь такими знакомствами определялось до некоторой степени будущее. Потом ей опять начинало казаться, что она такая глупая провинциалка и что все будут смеяться над ней. -- Вот здесь,-- сурово проговорил Крюков, останавливаясь в глубине какого-то переулка перед двухэтажным домиком.-- Сегодня будет читать Бурмистров... О, это замечательная голова!.. Он университетский... Они поднялись на второй этаж. В передней уже слышался гул споривших голосов. Большая комната была затянута табачным дымом. Крюков громко отрекомендовал гостью и предоставил её своей судьбе. Она с кем-то здоровалась, слышала фамилии и всё перепутала. Сначала ей показалось, что в комнате собралось человек двадцать, но было всего одиннадцать, когда подсчитала потом -- семь студентов и четыре курсистки, В одной она узнала ту девушку, с которой ехал Крюков по Николаевской дороге. Её появление, очевидно, прервало какой-то разговор. -- Господа, будемте продолжать,-- заявляла с протестующим видом низенькая курсистка.-- Бурмистров, мы ждем вашей программы... В уголке сидел длинный худой студент, теребивший козлиную рыжеватую бородку. Он как-то весь съежился и заговорил надтреснутым голосом, быстро роняя слова: -- Да, без программы нельзя... Это главное. Видите ли, дело в том, что мы все слишком рано специализируемся и упускаем из виду более серьезное, а может быть, и более важное общее образование. Вы -- медик, он -- механик, там -- горный инженер, но этого мало... Есть общее, что должно соединить и медика, и механика, и горного инженера, что создает солидарность интересов и без чего, собственно говоря, жить даже не стоит. Честюниной очень понравилась речь этого студента, потому что про себя она сама часто думала то же самое. Вопрос шел о той границе, которая должна отделять специальность от общего образования в широком смысле этого слова. Но эта простая мысль вызвала массу споров. -- Общее образование уже заключается в каждой специальности!-- выкрикивал какой-то широкоплечий студент с окладистой бородой.-- Да и как проводить эти границы?.. Это один формализм. Прежде всего специальность, а потом жизнь уже сама натолкнет на общие вопросы. Да, я повторяю,-- это последнее не дело школы, а дело жизни. Еще проще: где у вас время для этого общего образования? В вашем распоряжении всего каких-нибудь пять лет, чтобы изучить всю медицину с громадным кругом соприкасающихся с ней наук, и вы едва успеете только ориентироваться в этой области, и в конце концов выйдете из академии, строго говоря, всё-таки недоучкой. Наконец есть известная добросовестность: как я буду лечить, не чувствуя себя в курсе дела? Пациент мне доверяет свою жизнь, и ему нет дела до моего общего развития... -- Но исключительная специализация создает односторонних людей,-- сказала низенькая курсистка.-- Наконец каждый имеет право на известный отдых, а перемена занятий в этом случае лучше всего достигает цели. Ваш пациент не проиграет от того, что будет иметь дело с разносторонне образованным человеком, у которого неизмеримо шире умственный горизонт, развитее способность к анализу, и обобщениям... Честюнина слушала все речи с самым пристальным вниманием и приходила про себя к печальному заключению, что она согласна как-то со всеми, что ее глубоко огорчало, как ясное доказательство её полной несостоятельности в подобного рода вопросах. Впрочем, было два таких случая, когда ей хотелось возразить, но она не решилась. Вот другое дело низенькая курсистка -- та так и режет. Как хорошо уметь говорить и иметь для этого смелость. -- Кто это такая?-- спросила Честюнина курсистку, ехавшую с Крюковым. -- Это? А Морозова... Вас удивляет, что она постоянно спорит -- это её главное занятие. -- Но ведь она говорит правду... -- У кого-нибудь слышала, ну, и повторяет... Завтра будет повторять всё, что говорил Бурмистров. Вам понравился он? -- Да... Хотя особенного я ничего не нахожу в нем. -- Не находите?-- переспросила девушка с удивлением, глядя на Честюнину, как на сумасшедшую.-- Впрочем, вы еще новичок и не знаете... Это гениальный человек. Да... И вдруг Морозова лезет с ним спорить... Да и Крюков, кажется, туда же порывается. Нужно его остановить... Честюниной еще в первый раз пришлось видеть кружкового божка, и она дальше слушала только одного Бурмистрова и тоже удивлялась и негодовала, что другие решаются с ним спорить. Ей казалось необыкновенно умным решительно всё, что он говорил. В чем заключалась гениальность Бурмистрова, она так и не узнала, да, говоря правду, даже и не интересовалась этим -- просто гениальный, чего же еще нужно... Ведь все это знают, и она была счастлива, что сидит с ним в одной комнате, слушает его и может смотреть на него сколько угодно. С этого первого сборища Честюнина возвращалась домой в каком-то тумане. Её провожал Жиличко. Он просидел весь вечер, сохраняя трогательное безмолвие, и теперь сопровождал свою даму, как тень. Девушке хотелось и смеяться, и плакать, и говорить, и слушать, как говорят другие, а он молча шагал рядом, как манекен из папье-маше. -- Послушайте, Жиличко, вы живы? -- Я?.. Да... А что? -- Говорите же что-нибудь, если вы живы... Он что-то пробормотал, засунул глубже руки в карманы и опять шагал своим мертвым шагом. Честюнина и не подозревала, как этому неловкому молодому человеку хотелось быть и находчивым, и остроумным, и веселым, и как он был счастлив, что она идет рядом с ним, такая жизнерадостная, вся охваченная таким хорошим молодым волнением. Он так и промолчал до самой квартиры, молча пожал даме руку и, как тень, исчез в своем добровольном каземате. Укладываясь спать, Честюнина вдруг почувствовала какое-то неопределенно тяжелое настроение, точно она сделала что-то нехорошее.. Ах, да, она опять изменила Андрею... А разве могут быть, разве смеют быть умнее его, лучше вообще?.. -- Нет, ты один хороший!..-- повторяла она про себя, засыпая и напрасно стараясь отогнать соперничавшую тень гениального человека Бурмистрова. На другой день на лекции к ней подсела курсистка, ехавшая с Крюковым, и проговорила: -- Давайте познакомимтесь... Моя фамилия Лукина. Мы вчера были представлены, но не разговорились, да и трудно было это сделать, когда говорил Бурмистров. Ах, кстати, вы вчера ушли раньше, а мы еще оставались, и он спрашивал о вас... да. Вы должны быть счастливы, потому что за ним все ухаживают. Честюнина густо покраснела от этого комплимента и поняла только одно, что обязана настоящим знакомством только случайному вниманию гениального человека. Лукиной просто хотелось с кем-нибудь поговорить о нем, и она воспользовалась первым попавшимся под руку предлогом. -- Ведь он произвел на вас впечатление?-- приставала Лукина. -- Да, и притом очень хорошее, но мне не нравится только одно... Вот вы сказали, что за Бурмистровым ухаживают все, а это напоминает детство, когда гимназистки обожают какого-нибудь учителя. -- Ах, это совсем не то!.. Учителей тысячи, а Бурмистров один. Да, один... Я, правда, знаю несколько других кружков, где есть свои пророки -- Горючев, Луценко, Щучка, но им до Бурмистрова, как до звезды небесной, далеко. Решительно отказываюсь понимать, что может в них нравиться... А Бурмистров совсем другое. Это был бред безнадежно влюбленной девушки, и Честюнина посмотрела на нее с невольным сожалением. Что бы сказала вот эта Лукина, если бы увидела Андрея? Но в глубине души у Честюниной оставалось приятное чувство, что Бурмистров спросил о ней. Значит, он заметил её... Она даже улыбнулась про себя. Что же, в гимназии её находили хорошенькой -- не красавицей, а хорошенькой, хотя в последнее время она совершенно забыла об этом обстоятельстве, увлеченная совсем другими мыслями. И всё-таки приятно быть хорошенькой, хотя для того только, чтобы обращать на себя внимание гениальных людей. Вот Лукина, бедняжка, совсем уж не блещет красотой и, по всей вероятности, завидует ей... Одним словом, целый поток самых непозволительных глупостей, и Честюнина опять покраснела, точно кто-нибудь мог подслушать их.