Какой-то лысый толстяк в расшитой украинской рубашке тянется с бокалом вина через всю комнату к беловолосой румяной женщине в голубом шелковом платье.
- Верочка, выпьем на брудершафт! - И широко разводит руками. - Странное дело! Не хочет. Ох эти женщины! Вечно у них условности, предрассудки...
Рядом со мной идёт бессмысленный разговор:
- Да ты понимаешь, кот-то трёхшёрстный. Не кошка, а кот. Это ж большая редкость.
- Черешня - ягода бездушная.
- Ну, выпьем на брудершафт?
- Не хочу.
- Ну, дай тогда я тебя просто так поцелую.
На закате пошёл дождь, и в окне, обращённом на запад, возбуждённо и громко запела капель.
Я стояла, опёршись на подоконник, глядела на улицу.
Внизу длинной белой и розовой линией, в два ряда, тянулись новенькие дома. Улица была чистая, обсаженная тополями. И из каждого окна, из раскрытых дверей каждого балкона, словно дождь, приглушённая расстоянием, текла музыка. В одном месте пели: «Любимый город может спать спокойно». В другом: «Если завтра война...»
Прислушавшись, я засмеялась: чему, собственно, верить? Тому, что любимый город может спать спокойно, или тому, что завтра - война?
Кто-то тронул меня за плечо.
Я обернулась.
Позади меня стоял лысый толстяк в расшитой украинской рубашке. Он держал два бокала вина. Шаркнув ногою, он с поклоном один подал мне, другой втиснул в руки Борису, вернувшемуся с балкона.
- Ну, Боря, ну, девушка, простите, не знаю, как вас звать, выпейте на брудершафт! Оба молодые...
- Дурак! - поправил его кто-то пьяным голосом из угла. - Молодые - это новобрачные.
- А! - Толстяк с живостью обернулся, щелкнул толстыми пальцами. - Какая разница! Днём позже, днём раньше!
Моё сердце забилось так, что я опустила глаза: мне показалось, что все его слышат. Ожидая, когда Борька поднимет бокал, я загадала: если он сейчас поцелует меня, - значит, это на всю жизнь. Навсегда. Значит, мы действительно с ним «молодые».
Но, подняв уже руку, чтобы чокнуться, я вдруг всем вспыхнувшим лицом ощутила, как спокойно, не торопясь Борис поставил свой нетронутый бокал на подоконник, как он не спеша вытер липкие пальцы носовым платком и медленно, с достоинством повернулся к толстяку, дожидавшемуся деловито...
- Так что ты сказал... про нового вратаря?
Кто-то в дверях схватил меня за руку. Кто-то сказал: «А вот хорошие яблоки - воргуль!» Но я уже бежала по лестнице с четвёртого этажа вниз, перепрыгивая через ступеньки. Слёзы застилали пеленою глаза, я не видела ни домов, ни дороги.
На улице был уже поздний вечер. Из окон на асфальт ложились расплывчатые, апельсинного цвета квадратные пятна. В их причудливых перемещениях и движении теней я совсем потерялась: я не знала, где главная улица, где остановка, когда придёт последний трамвай.
Позади меня кто-то зашлепал по лужам, задышал над ухом, с силой стиснув мой локоть, сказал:
- Ну, чего ты, Аля? Вот глупая, убежала... Шуток не понимаешь? - Это был, конечно, Борис. Он с нежностью погладил меня по плечу, но я брезгливо отбросила его руку.
- Не тронь! - воскликнула я. - Я тебя ненавижу!
Он схватил меня, стиснул за плечи и встряхнул так, как встряхивают пыльный мешок, с силою, грубо.
- Ты что?! Ты что?! - спросил он со сдержанным раздражением. - Ты что делаешь? Соображаешь? А?.. Откуда в тебе этот чёрт сидит, весь в колючках?! - Он говорил быстро, сердито, словно задыхаясь. - Ты можешь, наконец, быть со мной человеком? Ну, хоть раз?! Для меня?
- Для тебя?! Не могу! - Я презрительно вскинула голову. - Ты... ты просто предатель! Ты всех своих друзей так предаешь?
Борис разжал руки. Он легонько оттолкнул меня от себя, отступил на шаг в сторону.
- А! - сказал он как-то легко, удовлетворённо. - Вот как? Так? Да? Ну что ж... Хорошо!
Он молчал, рассматривая меня незнакомым, изучающим, очень опытным взглядом. И при этом покачивал головою, как если бы сам себе подтверждал: «Да, да! Так, так!» Не торопясь вынул из кармана пачку «Казбека». Долго доставал папиросу. Потом всю измял её пальцами. Сунул в зубы. Чиркнул спичкой, но не прикурил, а, подняв высоко над собой, посветил мне в лицо, как будто запоминая меня навсегда. Когда спичка почти догорела, он отбросил её тем же жестом, удовлетворённо, легко; она прочертила слепящую кривую дугу.
После яркого света всё вокруг показалось угрюмей, черней. Угрюмая, дождливая летняя ночь. Угрюмый, дождливый, заплаканный город.
- Какая сегодня чёрная ночь, - заметила я с тоской, понимая, что теперь уже ничего не исправить. Всё так и будет до скончания наших дней: Борис сам по себе, я сама по себе.