- Понимаешь, я тоже. Мне кажется... Я хотела... - Она умолкает и глядит на меня растерянно, потрясенно.
- Ах, вот как, тебе кажется?! Мне тоже сейчас показалось! - Я долго смотрю ей в глаза и крепко сжимаю ей руку. - В таком случае... желаю успеха, Марьяна! Салют!
3
Петряков был в медроте, когда его вызвали к телефону из штаба дивизии.
За окном серой мышью шуршал мелкий осенний дождь, а здесь, в комнатах у медсестёр, было тихо, уютно, тепло. Мягко белели накрахмаленные занавески. По-домашнему пахло нагретым кафелем печек-голландок, и Иван Григорьевич даже помедлил немного - так не хотелось ему отсюда уходить.
Шёл спор о сочувствии к чужому страданию, о милосердии и любви к людям.
- А я считаю, всякое сочувствие должно быть конкретным, - горячился новый главный хирург батальона Александр Степанович Калугин. Он только что закончил лекцию о переливании крови и сидел согнувшись на чьей- то кровати, толстый, лысый, с налитыми кровью глазами, выставив вперёд грубую, бульдожью челюсть и разглядывая свои рыжие, забрызганные грязью сапоги. - Да, да, конкретным. Я не верю ни в какую любовь к человеку вообще. И не во имя человечества как такового... А во имя сопливой, замызганной Маньки, пришедшей к тебе на приём... Я так понимаю!
Дневальный напомнил:
- Из штаба дивизии...
Петряков с сожалением взялся за ручку двери.
- Да, да... Иду!
Он прошел коридорами, разглядывая сквозь полумрак плакаты на стенах, вырезанную из газеты и наклеенную на фанеру очередную сводку Совинформбюро. Положение на фронтах отчаянное. Немцы, в сущности, уже под Москвой. Вообще последние дни на душе у Ивана Григорьевича было как-то тревожно, томило предчувствие. Батальон уже в общем готов к отъезду на фронт. На складах и в кладовых медсанбата в достатке снаряжения и оборудования. Медсёстры завершают подготовку по специальностям, сейчас они тренируются на скорость в работе, в умении заменять друг друга. В последнем дивизионном походе им пришлось полностью разворачивать в полевой обстановке весь медсанбатовский городок, готовить операционную и перевязочную к приёму «раненых», как если бы это уже был фронт. И они хорошо справились со своим делом.
По дороге Петряков спустился на первый этаж, где Калугин развернул стационар на двадцать пять коек и где уже лежал и умирал привезенный из полка молодой красноармеец, раненный случайным разрывом гранаты. Дежурные сёстры бегали вокруг него с бледными лицами, ахали, вздыхали, прислушиваясь, как больной тихо стонет, - на этот раз медицина оказалась бессильной, и призрак смерти витал в пропахших лекарствами и карболкой, крашенных известью комнатах: но и здесь, как и всюду в казармах, был тот строгий, наведенный Петряковым порядок, при котором всегда всё на месте и всё под рукой; когда за жизнь человека борются до самой последней секунды; когда всё делают вовремя: внутривенные вливания, свежую кровь, грелки к ногам, кислородную подушку, шприц с камфарой. Когда лечащий врач ни на шаг не отходит от больного, держит руку на пульсе; когда всё совершается так старательно и с любовью, как если бы знали, что не умрёт...
Он бегом вбежал в штаб и взял трубку.
- Командир отдельного медико-санитарного батальона Петряков слушает.
- Срочно в штаб дивизии... С комиссаром Гурьяновым!
- Есть в штаб дивизии, с комиссаром Гурьяновым.
Как разряд электрической искры в голове пробежала обжегшая душу мысль: «Наконец-то!.. На фронт!» Он нашарил на вешалке, в полумраке, шинель, затянулся ремнями и, держа фуражку в руке наготове, сбежал по лестнице вниз, постучался в комнату комиссара.
Николай Гурьянов сидел, развесив над книгой длинные белые волосы. Он читал, смеясь и по-детски шевеля губами. Комбат заглянул через его плечо.
«Швейк, - сказал поручик строго, - когда вы поступили ко мне на службу, я вам сказал, что вы должны повиноваться каждому моему слову...»
Коля всегда по вечерам читал что-нибудь интересное. Он делил писателей на две категории: на «сволочей» и «несволочей». Одни писали волшебно, талантливо, ярко: «Ах, сволочь, как пишет!» Другие были, собственно, и не писатели вовсе, а только жаждали быть писателями. И читать их было скучно. А Коля ничего не делал по обязанности. Он любил вдохновение.
Про Гашека он сказал:
- Ах, сволочь! Как пишет!.. - И засмеялся, закрывая лицо руками. Плечи его вздрагивали.
- Пойдем, дитятко, - Комбат ласково провел ладонью по белым, рассыпанным Колиным волосам, - Пойдем, миленький, в штаб дивизии. Там тоже, наверное, смеху будет... Животики надорвешь!
Они быстро шли по затемнённой, безлюдной улице, и дождь обволакивал их тонкими нитями, как паутиной, тяжелил ворсистые полы шинелей.