Город спал, дыша последним, уходящим теплом.
Петряков уже любил этот маленький, заляпанный грязью райцентр, который теперь не казался ему ни грязным, ни маленьким. Летом он продутый ветрами, цветной, ярко-жёлтый от глины и коровьего навоза на уличных прогонах, красный от жирных, свисающих через заборы георгинов, синий от ясного неба и близкой реки. Зимой - белый. И только поздней осенью, перед самым зазимком, такой грязно-серый, однообразный, безлюдный. Но и он тоже Родина, Русь...
Петряков хорошо понимал, что на фронте он будет вспоминать не залитые огнями красивые города с многочисленными фабриками и заводами, с колоннадой дворцов и театров, а вот этот заборчик, заросший репейником. Потому что какая-то часть жизни Ивана Григорьевича, и, быть может, даже самая лучшая, прошла именно здесь, рядом с этим заборчиком, когда он бежал на совещания в штаб, или вёл медицинскую роту на плац, на занятия, или возвращался в казарму с единственной мыслью: войти - и увидеть за роялем Марьяну. Одну Марьяну - и тёмную, осеннюю ночь за окном.
Здесь, в Старой Елани, он понял, наедине с глухими бессонницами, что в жизни всё может дать счастье, даже война, если только ты ценишь его, это счастье, а не бросаешь по ветру. Счастье в жёлтом обруче света керосиновой лампы, в засохших листьях боярышника. В нежной женской руке, потемневшей от дневальств по казарме.
- Зачем это нас вызывают? - спросил Коля тугим баском, и Петряков по голосу понял, что комиссар улыбается. Комиссар всегда улыбается, даже когда ему очень грустно.
- Откуда я знаю? Придём - скажут.
- А я знаю.
- Ну, знаешь - и помалкивай в тряпочку!
- Я видел: на станцию подают пустые вагоны.
- Когда ты это видел?
- Сегодня. Сейчас. Я только сейчас приехал оттуда.
- Ну и что, что пустые вагоны? Пора! Давно уже всё наготове.
- Да, я тоже хочу скорее на фронт.
В штабе дивизии было накурено, многолюдно. Командиры сидели и стояли в прихожей в ожидании, когда их позовут к Маковцу, переговаривались вполголоса.
Петряков с порога увидел неразлучных друзей, Мотю с Митей, задохнулся в их мощных железных объятиях.
- Что, браток, зазнался? И не приходишь, и на письма не отвечаешь... Видать, крепко тебя там приручили и одомашнили.
Железнов стоял перед ним всё такой же смуглолицый, скуластый, с синеватым от бритья подбородком. Мохнатые брови, нависая, чуть приглушали горящие насмешливым блеском глаза.
- Не влюбился ли? - Он прислонил свое большое мохнатое ухо к груди Петрякова, прислушался. - А? Сердчишко-то по какой-нибудь там трепещет?
- Никак нет! - Иван Григорьевич приложил руку к козырьку.
- О, да ты, видать, застрахован.
- Он прививку такую придумал... От любовных бацилл!
- Ну да, прививку! От кого прививать-то? Отчислил самых красивых баб в резерв, а набрал такое... Бог знает что! Одна есть, так, знаете, братцы, ей-богу, настоящая лошадь Пржевальского!
Петряков оглянулся на него в сердцах, бросил хмуро:
- А ты попадись ко мне с перебитыми кишками на стол... Только лошадь Пржевальского тебя и спасет, а вовсе не отчисленные мною красавицы.
- Хо-хо! Сказал тоже: с перебитыми кишками...
- С перебитыми кишками - на тот свет, а не к тебе на стол!
- К праотцам!
- В кущи рая...
- Нет, есть у него, братцы, девчаточки!.. Просто прелесть какие! Только больно зелёные...
- Ну да. Ещё дедушка Крылов сказал: зелен виноград!
- Зелёных, брат, грех обижать.
Народ всё прибывал, и каждый, входя, полушёпотом спрашивал:
- Зачем вызывают-то? Очередная накачка? За что?
- Как будто сам не знаешь за что! За то, что твой полк вчера плохо стрелял.
- Ну да! И вовсе не плохо!
- А что ж, хорошо?
- Ну не все же рождаются гениями сразу! Поучимся, потренируемся... Терпенье и труд всё перетрут!
Вошёл адъютант командира дивизии, в мягких сапожках, серый, усатенький, как котёнок; изогнувшись, сделал мягкое движение бархатной лапкой:
- Прошу...
Они повалили в распахнутую дверь кабинета генерала, примолкшие, ожидающие, притихшей толпой.
- ...Выезжать, товарищи, так. В первом эшелоне у нас стрелковый полк Железнова. Затем артполк. Потом медсанбат...
4
С утра в воздухе вьётся серый, назойливый, как мошкара, мелкий дождь. Низкая редина туч обложила всё небо. Дым паровозов стелется почти параллельно земле.
На станции - гружёные фуры, трёхтонки, полуторки, груды ящиков, зенитные пулемёты, квадратные горы спрессованного и перетянутого проволокою сена, задранные кверху дулами полковые орудия, миномёты. В стороне, головами в один общий круг, спутанные и связанные поводьями кони. Они деловито и не обращая внимания на происходящее дружно жуют чуть присыпанный свежей влагой овёс.