2
- Шура! Шура, проснись!
Рядом с моим лицом голова, возвышающаяся над приступком, в мокрой шапке от талого снега, с сосульками на подшлемнике. Усталое, чёрное от мороза лицо комбата.
- А, это вы, Иван Григорьевич, - отвечаю я вяло, невнятно и опять валюсь головой на горячие камни.
Он трогает меня за рукав:
- Шура, проснись!
Потом прикасается мокрой, холодной ладонью к моему лбу и вздыхает.
- Э, да тебя нельзя дальше везти! - говорит он откуда-то издалека. - Какой жар!.. Надо в госпиталь срочно. Когда наши поедут за оставшимися вещами назад, они тебя отвезут.
-- Иван Григорьевич, не надо, - говорю я тихо и отворачиваюсь, чтобы он не увидел слёзы в моих глазах. - Я вас очень прошу. Ну куда я? Зачем? Нет, нет, не хочу. Не надо! Не отдавайте меня никому, я умру. - Я гляжу на него умоляюще.
Петряков стоит на приступке печи, держась рукою за острый край белёного кирпича. Потом он отнял руку, поглядел на неё, словно там, на ладони, лежал ответ. Подумал. Неожиданно смягчаясь, сказал:
- Ну ладно! Что с тобой сделаешь. Не хочешь - не надо. Лежи пока здесь. Приедем, заберём! Есть хочешь? Тебя кормили?
- Нет. Не хочу. Пить!
- Пить? - Он задумался. - Хорошо. Я Марчику прикажу. Там сухофрукты у нас в мешке. Пусть скажет хозяйке, она сварит.
Он внимательно глядит на меня не то сочувствующе, не то осуждающе. Я вижу совсем близко его блестящие, чёрные, словно вишни, глаза. Он крепко жмёт мои вялые, липкие пальцы.
- Ну, все! Не хворай! До свиданья.
- До свиданья, Иван Григорьевич. Спасибо вам.
Мне бы надо было ему сказать: «Остановитесь! Запомните эту ночь, Иван Григорьевич! Она в вашей жизни последняя. Правда, будут у вас и другие ночи, и день ещё будет, и солнце, но вокруг вас будет лежать только мёртвый, безжизненный снег. И будут чужие танки за белым сугробом. И чужие орудия, наведённые прямо на вас. И дула чужих пулемётов, следящие за каждым вашим движением. И чужие люди, прячущиеся и справа, и слева, и сзади, и спереди за реденьким, словно счастье, кустарником. Они будут ловить вас. Целить в вас. А вы об этом ещё ничего не знаете. И я тоже не знаю. И никто из нашего батальона не знает. Никто, кроме врага. Но всё будет именно так».
Мне бы надо было сказать ему самое главное: «Земля держится не на столбах. И не на китах! А на таких людях, как вы, Иван Григорьевич. Так поэтому не умирайте. Вы ещё нужны людям. И десять, и пятнадцать, и двадцать лет спустя после этой войны всё ещё не будет хватать вашей честности, прямоты, вашего мужества, вашей умной, доброй улыбки. Зачем вам умирать? Пусть враги умирают! Пусть трусы и подлецы умирают. А вы жить должны! Вам нужно жить. Так живите же...»
Но он ушёл. Ведь он не знал ничего. И я ничего ему не сказала, потому что гоже ещё ничего не знала. Зато мы с ним поговорили о госпитале и сухофруктах.
3
Петряков открыл дверь из избы на улицу, в темноту - и отшатнулся.
Прямо в ноги, с налету, ему кинулся вихрь, словно зверь, толкнулся в колени. Горбатые волны вьюжного снега шли от самой двери, тряся белыми гривами, перебегали дорогу. Петряков даже закрыл глаза рукой - так вдруг со света, с тепла у него закружилась уставшая от бессонницы голова, поплыли перед глазами гривастые волны.
Но машина ждала на обочине. Надо было скорей ехать вперёд, и он подавил в себе и усталость, и вдруг возникшее неожиданное чувство тревоги: «А не лучше ли обождать? Переночевать в какой-нибудь избе. Утро вечера мудренее. А то едем куда-то без оглядки. Что там, впереди? Никто ведь не знает, что там происходит».
Он, задумавшись, постоял неподвижно, по колено в сугробе. Расценил своё чувство тревоги как бабство, как слабость и отбросил его. Подошёл к шофёру, заливавшему в радиатор ледяную колодезную воду, спросил:
- Что? Закипел?
- Можно чай пить, - пошутил шофёр Кисляков, вытирая грязной рукой замёрзшие губы.
Он и сам попил ледяной воды из ведра, через край, и теперь снова готов был ехать. Куда и зачем, Кисляков не спрашивал. Он ни разу в жизни не задавал себе подобного вопроса и не сомневался в значении того дела, которое делал. Всякая поездка означала какую-то пользу: раз приказано ехать, значит, нужно ехать. Так было в колхозе, на Тамбовщине, где он работал до войны. Так было и здесь, в армии, на войне. Другого отношения к работе у него не было.
- Ну что, Иван Григорьевич? - спросил Коля Гурьянов, перегибаясь через борт кузова. - Как там дела?
- Дела как сажа бела! - откликнулся кто- то из мрака с соседней машины, но Петряков не поддержал пустой разговор.
- Едем, едем! - крикнул он наверх, стараясь перекричать вьюгу. Но ветер забил ему глотку. Он закашлялся. — Заворачивайтесь там потеплей! А то замёрзнете. Давай заводи! — приказал он Кислякову.