Когда наконец совершенно стемнело, я совсем уже выбилась из сил и замедлила шаг. Теперь мне окончательно захотелось остаться одной на этой холодной равнине. Но кто-то угрюмо сказал рядом: «Идём, идём, сестра! Не отставай!» И я снова пошла, стараясь не отставать от незнакомых мне, молчаливых людей.
- Нечего было в Макашине валандаться! - сказал кто-то грубым голосом. - Или взад ехать, или вперёд. Теперь бы уже в Вязьме были.
- Кто-нибудь будет в Вязьме, не бойся! - заметил другой. Голос его был позвончей, помоложе.
И они оба с каким-то злом тяжело вздохнули.
Макашино?! Теперь я вспоминаю. Деревня Макашино по карте лежит от Белого Камня ещё дальше на запад. Это следующий населенный пункт, через который наша дивизия должна была проходить. Так я слыхала.
Шагая за чужими бойцами, я вспомнила, что мы с Марчиком были в Макашине. Когда? Я не помню: в голове у меня всё как-то странно перемешалось. Наверное, в то злополучное утро, после первой бомбёжки.
Мы быстро выехали из Белого Камня, где ночевали, и оказались в открытом поле. Дорога была забита машинами и обозами. И Марчик всё ругался и крутил головой, подстегивая Ястреба. А когда мы подъехали к Макашину, нас встретили выстрелы из миномётов.
- Немцы! - крикнул кто-то летящий нам навстречу в санях.
Люди, лошади, грузовики - всё на миг замерло на дороге. В бело-розовых от рассвета берёзах застрекотали немецкие автоматы. Из-за домов Макашина вдруг выползло что-то бледное, серое, похожее на огромную вошь, и стало медленно поворачиваться. Белый дымок окутал это нечто бледное, серое, и машина, идущая впереди нас, вспыхнула и загорелась.
- Немцы! Танки! - кричали обегавшие нас красноармейцы, а Марчик оглянулся, но уже не на Макашино, а на небо. А там плотным строем, гудя, шли немецкие самолёты.
Я не помню, кого я там перевязывала посреди поля, сидя в санях. Только что ушли самолеты, и Фёдор Марчик поддерживал человека, а я перевязывала. А потом Фёдор Марчик поддерживал меня, а раненому говорил: «Ничего, ничего, нагнись к ней поближе. Она перевяжет».
Когда кончился перевязочный материал, он пошёл назад по дороге, обшарил тела убитых и принес мне три индивидуальных пакета: «Понимаешь, больше нет. Только три. Тебе хватит?» И я ответила: «Хватит», хотя от Макашина шли и шли окровавленные, бледные люди. Один из них полз, оставляя красный след на снегу.
А потом и мы повернули назад, к Белому Камню, и подъехали к огородам. Здесь-то нас и застала «ваторга», как сказал Фёдор Марчик.
Бомбы косо отваливались от брюха самолета и летели на землю по выгнутой траектории, так, что можно было заранее рассчитать угол падения и, в зависимости от силы ветра, от высоты полёта и от собственной подвижности, увернуться от попадания. И мы стали высчитывать с Фёдором. Если ветер, например, нам прямо в лицо вместе с серией бомб, то надо бежать им навстречу, и тогда весь груз разорвется уже у тебя за спиной. А если он падает прямо на голову, оставайся на месте - обязательно бомбу отнесет в сторону. Если некогда высчитать и подумать, пригни голову пониже и считай до трёх: твоя песенка спета. Неуязвимых людей на земле не бывает. Есть умение - нет удачи...
Да, там, в поле, смерть миновала Фёдора Марчика. Она шла за ним от самого леса в Макашине, от северо-западной его окраины, когда на нас разворачивалась серо-зелёная цепь немецких автоматчиков, и настигла только здесь, в Белом Камне, на выезде из деревни. Только здесь, где нас подстерёг одиночный немецкий самолет.
3
Может быть, мне это снится?
Наяву или во сне, но я вижу сквозь боль, сжимающую голову железными обручами, что я лежу на столе под закопченными образами в дешёвых, закопченных ризах из фольги. В головах у меня тусклым зёрнышком прорастает сквозь сумрак свеча. С тихим хрипом, со вздохами качается тень в остроконечном белом платке. Кто-то смутно бормочет, лаская, согревая мне ноги руками: