- Владыко господи, вседержителю... душу рабы твоей... от веяния узы разреши и от веяния клятвы свободи, остави прегрешения ей, яже от юности, ведомая и неведомая, в деле и слове... И прими в мире душу рабы твоей... и покой в вечных обителех со святыми твоими...
Неужели это надо мною читают? Разве я уже умерла?
Кто это молится за меня?
Снова сон. Где-то рядом качают ребёнка. Кто-то тоненьким детским голоском поёт: «Ой! Ой-ой! Ян, цыган молодой... Я, юная цыганка, танцую пред тобой». Потом грохают сапоги по дощатому полу, пахнущему полынью: «Мать! Свари-ка нам щец! Там консервы в чулане. Сейчас опять на передовую». Запах кожи, холодной шинели. Холодная рука на горящей моей щеке.
Непонятный, как будто на чужом языке, разговор:
- Опять летит?
- Опять.
- Вот дьявол!..
- Вчера в госпитале трёх сандружинниц убило. Одной бомбой.
- Драй петух! Опять драй петух летит. Драй петух!..
Мне снится петух. Он стучит железным клювом мне в голову и кричит, кукарекает ржавым голосом: «Драй, драй, драй!» Что это такое: «Драй петух!»? Я даже во сне, в беспамятстве недоумеваю. И куда он летит? И зачем? Почему он всех убивает?
Потом опять сон, темнота, жар и боль во всем теле.
Наконец, вокруг меня яркое солнце. Круглый лучик его падает мне прямо в глаза. Я моргаю, морщусь, мои ресницы мелко вздрагивают, и кто-то с восторгом, с волнением восклицает:
- Бабушка! Бабушка! Гляди-ка, смотрит!
- Ой, дитятко, ожила наконец, отдышалась?
Какая это бабушка, чья? При чём здесь бабушка? Где я? Почему я здесь?
С теплой ложечки чуть сладенькая вода смачивает мне губы. Чья-то сморщенная коричневая рука крестит меня: «Очнись! Очнись!» И опять вздох: «Матушка-троеручица! Спаси и помилуй...»
Снова сплю.
И вдруг перед моими глазами потемневшее, смуглое, как лики святых, такое знакомое, родное худое лицо.
Я приоткрываю пошире глаза.
- Женька! - тихо ахаю я. - Ты? Откуда?
Она наклоняется ниже и переспрашивает:
- Что? Говори громче.
Но я опять закрываю глаза и молчу. Мне вдруг стало очень жалко себя и обидно: какая я бессильная, больная! Крупная, как горох, солёная слеза выкатывается из-под ресницы и ползёт по щеке, падает мне на шею где-то за ухом.
- Женька, как я тебе рада!
- Наконец-то ты отыскалась!
- А я и не пропадала, - говорю тихо я.
Но Женька вдруг становится серьёзной.
Она спрашивает, наклонясь:
- Шура! Где Марчик?
- Не знаю.
- Он же; говорят, всё время был вместе с тобой!
- Марчик? Нет, не знаю.
И вдруг я начинаю припоминать.
- Ах да! Марчик... Он всё время был вместе со мной.
- Что с ним? Где он?
- Он умер.
- Как умер?
- Так, умер. Убит.
Женька растерянно смотрит мне прямо в глаза.
- А Петряков?
- Петряков поехал вперёд, в Макашино.
- Марьяна была с ним?
- По-моему, нет. Не знаю. А что? Ты их с того времени не видала?
- Нет. Не видала.
- Не знаю, что здесь происходит, - говорю я. - Какой-то тут «драй петух» летает. Вообще всякая чушь.
Женька трогает мой горячий лоб осторожной прохладной рукой:
- Хорошо. Отдохни. Я тут рядом с тобой посижу. Не понимаю, почему тебя не положили в госпиталь?
Теперь я многое припоминаю из того, что мне снилось.
- А я в госпитале уже лежала. - говорю я. - Но его разбомбили. Вернее, не в госпитале, а в санчасти.
- Спи! Усни! Полежи, - говорит мне Женька успокаивающе.
Она почему-то не верит мне. Хотя я теперь действительно припоминаю, что я где-то лежала, в какой-то санчасти. Там санитарами были ещё музыканты из музвзвода полка. В свободное время они репетировали Шопена - ту самую сонату, от которой я всегда вздрагиваю и мне хочется плакать. И я уже выздоравливала, и кто-то из ребят позвал меня завтракать. И я встала с не застеленной ничем лавки и стала причёсываться перед зеркалом. И вдруг кто-то громко закричал: «Ложись!! Воздух!» А я не слышала самолета. Может быть, я просто задумалась и не слышала, как он летит. Но очнулась я уже на полу. Кто-то крепко держал меня за гимнастёрку. Осколки стекла, рама, зеркало, горшки с цветами герани - всё это тоже лежало уже на полу, а прямо передо мною ничего уже не было: ни стены, ни окна, только ясное зимнее небо, не отгороженное от меня ничем, и холодное, голое белое поле.
Кто-то стонал, раненный, за перегородкой. Кто-то брезгливо и злобно отряхивался от известки и разглядывал на свет свою шинель, до этого висевшую на гвозде, - она вся была, как хорошее решето, в крупных, почти одинакового размера круглых дырах. Кто-то вытащил не пролившуюся миску с похлебкой из-под печки, куда занесла её взрывная волна, и начал быстро-быстро хлебать деревянной ложкой, стуча о ложку зубами.