Музыкант ударил по струнам. Все затихли. Он играл медленную и переливчатую мелодию, напоминавшую журчание реки.
«Я видел небо в стальных переливах
И камни на илистом дне,
И стрелы уклеек, чья плоть тороплива,
Сверкали в прибрежной волне.
И еще было море, и пенные гривы
На гребнях ревущих валов,
И крест обомшелый, в объятиях ивы,
Чьи корни дарили мне кров», — юноша пел тихо, но было прекрасно слышно, все молчали.
«А в странах за морем, где люди крылаты,
Жил брат мой, он был королем,
И глядя, как кружатся в небе фрегаты,
Я помнил и плакал о нем.
Брат мой, с ликом птицы, брат с перстами девы,
Брат мой!
Брат, мне море снится, черных волн напевы,
Брат мой!»
Я села рядом с Бирном и не спускала с него глаз. Он молча смотрел в полупустой стакан пива, о чем-то думая. Не знаю, вспоминал ли он что-то или просто наслаждался пением барда.
«В недоброе утро узнал я от старца
О Рыбе, чей жир — колдовство,
И Клятвою Крови я страшно поклялся
Отведать ее естество.
А старец, подобный столетнему вязу,
Ударил в пергамент страниц —
«Нажива для рыбы творится из глаза —
Из глаза Властителя Птиц».
И вдруг все в один голос запели в унисон с бардом:
Брат мой, плащ твой черный,
Брат мой, стан твой белый,
Брат мой, плащ мой белый,
Брат мой, стан мой черный,
Брат мой!
Брат мой, крест твой в круге,
Брат, круг мой объял крест,
Брат мой, крест мой в круге,
Брат, круг твой объял крест,
Брат мой!
С каждой фразой мое сердце сжималось все сильнее. Я не могла отвести взгляда от Бирна. Как горько чувствовать себя жалкой. Я ведь невольный соучастник того страшного преступления над миром в этих землях, над судьбами жителей этого места.
Я вышел на скалы, согнувшись горбато,
И крик мой потряс небеса —
То брат выкликал на заклание брата,
Чтоб вырвать у брата глаза,
И буря поднялась от хлопанья крылий —
То брат мой явился на зов,
И жертвенной кровью мы скалы кропили,
И скрылись от взора Богов.
Я закрыла глаза, и передо мной возникло лицо мужчины. Я не знала его, но было ощущение какой-то близости с ним. Кто ты, незнакомец? Через мгновение он скрылся во тьме, и мне явился клубок из двух тел. Они были похожи на стравленных псов: один впился зубами в шею другого, второй колол каменным ножом напавшего в плечо.
Брат мой, взгляд твой черный,
Брат мой, крик твой белый,
Брат мой, взгляд мой белый,
Брат мой, крик мой черный,
Брат мой!
Брат, где твой нож — вот мой,
Брат, вот мой нож, твой где,
Брат, где нож твой — вот мой,
Вот мой нож, мой брат, мои…
Брат мой!
Они то и дело вскрикивали, меняясь позициями, равные по силе всегда дерутся так. Вокруг разгоралась буря. Ветер начинал свистеть, а черные скалы, залитые теплой кровью обоих, казалось, вздыхали от какой-то обреченности.
И битва была, и померкло светило
За черной грядой облаков,
Не знал я, какая разбужена Сила
Сверканием наших клинков,
Не знал я, какая разбужена Сила
Сверканием наших клинков,
И битва кипела, и битва бурлила
Под черной грядой облаков!
Я открыла глаза. Толпа начала расходиться, чуть ли не крича песню вместе с бардом. Я потерла занывшую переносицу пальцами и вздохнула. На меня накатило странное чувство. Оно было похоже на стыд и облегчение в один и тот же момент. Как будто я сейчас у себя глубоко в душе раскаялась перед тем мужчиной, которого видела в своем видении. Тело болело, душа изнывала еще больше. Я потянулась рукой к руке Бирна и по-детски схватила его за желтый от пыли рукав.
Чья клубится на востоке полупризрачная тень?
Чьи хрустальные дороги разомкнули ночь и день?
Кто шестом коснулся неба, кто шестом проник до дна?
Чьим нагрудным амулетом служат Солнце и Луна?
Се, грядущий на баркасе по ветрам осенних бурь,
Три зрачка горят на глазе, перевернутом вовнутрь,
Се, влекомый нашей схваткой правит путь свой в вышине,
И горят четыре зрака на глазу, что зрит вовне…
Он покосился на меня, но не отдернул руки и даже не дерзил.
И рухнул мне под ноги брат обагренный,
И крик бесновавшихся птиц
Метался над камнем, где стыл побежденный,
Сочась пустотою глазниц.
И глаз наживил я, и бросил под глыбу.
Где волны кружатся кольцом —
Удача была мне, я выловил Рыбу
С чужим человечьим лицом.
Люди в таверне бушевали как море, подпевая парнишке с лютней. Им казалось это забавным или веселым, но я не ощущала ничего хорошего. Бирн смотрел на певших молча, такой сосредоточенный и отстраненный, но мне было не по себе. Может в глубине своей покалеченной памяти он знает? Я закусила щеку изнутри, чтобы удержать себя от лишних вопросов вслух.
Я рыбы отведал, и пали покровы,
Я видел сквозь марево дня,
Как движется по небу витязь багровый,
Чье око взыскует меня,
Ладони я вскинул — но видел сквозь руки,
И вот мне вонзились в лице
Четыре зрачка на сверкающем круге
В кровавом и страшном кольце.
Огонь трещал на факелах, люди пели, а я чувствовала тревогу и страх. Каждое слово песни будто отчеканивали на моей спине и в моей голове: мои раны под вечер начали ныть и пульсировать, а разум был занят грустными мыслями о судьбе и грехах отца и сестер. Я и сама теперь точно грешна. Я отпустила рукав Бирна и вскинула перед собой руки. Корка крови и пыли, словно чешуя саламандры покрывала их. Чудовищно. Кровь на моих руках. Сколько еще ей суждено будет пролиться от нашей жадности до смерти?
И мысли мне выжгло, и память застыла,
И вот, я отправился в путь,
И шел я на Север, и птица парила,
И взгляд мой струился как ртуть,
Я спал под корнями поваленных елей,
А ел я бруснику и мед,
Я выткал надорванный крик коростеля
Над зыбью вечерних болот,
И в странах бескрайнего льда и заката,
Где стынет под веком слеза,
Пою я о брате, зарезавшем брата
За Рыбу, чья пища — глаза…
Последние слова я прошептала со всеми вместе, я знала эту балладу. Отец часто напевал ее, когда мы отдыхали где-то на природе. Я так устала за последние две недели, что и сказать было собственно нечего. Все это такое новое и жестокое манит и пугает.
Музыкальный вечер кончился, трактирщик проводил меня и Бирна до комнат. Также нам подали два деревянных таза с водой и тряпки, чтобы можно было отмыться. Мы сидели в предбаннике и оттирали руки и лицо от пыли и пепла. Голова ужасно болела от туго заплетенной косы. Когда Бирн принялся отмывать лицо, он отвернулся. Не хотел, чтобы я увидела его обезображенное лицо. О, если бы он знал, что я видела, когда все было совсем плохо.
— Я зайду на рассвете, промою получше твои раны на спине и зашью, — пробормотал он, когда закончил с водными процедурами.
— Хорошо, Бирн, — тихо сказала я ему. — Пусть Нальг подарит тебе крепкий сон.
— Ага, тебе тоже, — махнул он и ушел к себе.
Я посидела еще пару минут с уже грязной тряпкой, а потом ушла в свою комнату. Я спешно скинула с себя одежду и голой заползла в аккуратную кровать, под чистую простыню и на мягкую подушку. О, Великий Отец! Это лучшее, что судьба могла мне сейчас подарить! Я заснула очень быстро.
Пробуждение было резким. Сначала я почувствовала страшную тяжесть, будто на меня навалился кто-то, за этим последовало ни с чем не сравнимое ощущение стали на своем горле. Я открыла глаза и увидела перед собой до боли знакомые, глубокие серые глаза и шрамы под боевым раскрасом. Подонок, почему именно сейчас ты решил повернуться против меня.
— Прости, мне так не хочется этого, — прошептала я, дернувшись вперед, прямо на нож, пока мои глаза не покинули глазниц, я не умру, так что, только терпение.
Я выставила руки перед собой и впилась ими в лицо нападавшего, моля силы, которые мне были даны сработать и раскалить мои руки до белого каления. Бирн взвыл, как шавка, и схватился за свое лицо, позабыв о моей шее напрочь. Я тем временем, пытаясь дышать, прикрыла ладонью свежий кровоточащий разрез на шее, подобрала упавший из его рук кинжал и всадила ему в глазницу. Он вскрикнул, засипел и обмяк.
Я выползла из-под его тела и встала посреди комнаты, голая, вся в собственной крови с трупом своего спутника под боком. Дверь в комнату распахнулась. На пороге стоял Бирн, он опешил от увиденного и отошел чуть назад. Я опустила взгляд на лежавшее рядом со мной мертвое тело с пробитым глазом. Это был не Бирн, я могу сказать, как минимум, по его козлиным ногам, что это не Принц Птиц. Но кто тогда, и какого хера это все творится?
— Не поможешь мне? — еле просипела я, продолжая держаться за шею. — Мне не очень-то удобно.