Чёрт его знает, ну невозможно это всё в точности объяснить словами! Я просто ощущал-чувствовал неизъяснимое наслаждение от того, что Маша сейчас волнуется за меня, придумывает, как со мной увидеться, просто думает обо мне, не может не думать. И я предчувствовал-предполагал, какое в стократ более восторженное наслаждение, какой душевный оргазм (да и телесный — чего уж там!) испытаю я, когда Машанайдётменя, когда мы через некоторое время встретимся.
Право, предвкушение счастья порой хмелит не слабже самого момента счастья.
Но главная глупость человека заключена в том, что он постоянно забывает одну простую истину: не надо гневить Бога! Дальше всё покатилось стремительно и как бы вниз да вниз, к пропасти.
Когда после обеда, плюнув на все свои альфонско-стратегические прожекты, я примчался в часть и снарядил-таки парнишку-дневального в штаб с запиской, он вернулся вскоре с неожиданным известием — комитет ВЛКСМ закрыт. Я звякнул в 3-ю роту, 8-ю, 7-ю… Наконец, комсорг 2-й роты младший сержант Квасов оказался в курсе: Мария Семёновна из сектора учёта — на больничном, у неё, кажись, ребёнок заболел…
На следующий день я полторы смены торчал на лавочке перед ЖКУ— дежурил. Напрасно! Тогда, уже часа в четыре, я повесил на плечо сумку с инструментами, шахтёрский фонарь, в руку для наглядности взял самый большой газовый ключ, пошёл в первый подъезд, поднялся на пятый этаж (Маша обмолвилась, что живёт под крышей), позвонил в квартиру № 17. Открыла древняя бабуся.
— Сантехника вызывали? — уныло спросил я.
— Сантехника не вызывали, — в тон мне печально ответила старушка.
Из-за дверей соседней квартиры раздавался детский плач. Рука моя дрогнула, звонок получился какой-то сбивчивый. Открылон.
— В чём дело? — голос был раздражён, он пытался по инерции вдеть вторую руку в кольцо подтяжек, обернулся в глубь квартиры: — Это не врач!
— Простите, — робко квакнул я. — Мы опрессовку системы отопления производим — надо воздушные пробки из радиаторов удалить.
— А позже никак нельзя? — поморщился от своего раздражения Клюев.
— А позже никак нельзя! — поморщился от своей наглости я.
— Ну ладно, проходи… Я, впрочем, ухожу. Там — жена, покажет…
Он меня, к счастью, не узнал, чертыхаясь, справился наконец с подтяжками, снял с вешалки китель, приладил свои старлейские погоны на плечах, браво выпятил напоследок грудь перед треснувшим по диагонали зеркалом, стремительно вышел. Я хотел бы ненавидеть его, а мне он был почему-то просто-напросто безразличен…
Из проёма комнатной двери на меня во все глаза смотрела Маша. Я её даже сразу не узнал. Лицо её так стремительно меняло выражение, что я совсем растерялся: испуг — удивление — замешательство — досада — обида — боль — раздражение…
— Ну зачем, зачем ты пришёлсюда! — почти вскричала она, запахивая поплотнее махровый халат и пытаясь пригладить рукой растрёпанные волосы.
— Опрессовку… — начал было я, но Маша меня и слушать не стала, тесня к двери.
— Не хочу! Не хочу! Я не хочу, чтобы тывсё этовидел! Чтобы ты менятакойвидел!..
И я — ушёл.
Сын Маши болел две недели.
Мы виделись мельком раза три возленашегодома. Уже золотился-отцветал октябрь. Пора было окончательно что-то решать. Я сам до конца не понимал, что подразумевается под этим «что-то», но я очень хотел уехать из этого опостылевшего закрытого городка, я жутко соскучился по своему родимому селу, по всем своим родным и близким, я страстно мечтал подготовиться и поступить уже в следующем году в Московский университет, но я и не мог представить себе, что смогу расстаться с Машей…
В один из дней я отправился в штаб к замполиту Кротких с заключительным моим выпуском радиогазеты — следующий номер уже готовил мой сменщик, бойкий ефрейтор из 1-й роты. Я постучал, услышал: «Входите!», — набрал воздуху в грудь для доклада и поперхнулся: в кабинете подполковника сидела Маша, абсолютно на том же стуле и в той же позе, как и три месяца тому назад при первой нашей встрече. Я почему-то попятился и выскочил вон.
Едва дождался я, пока она выйдет.
— Маша!..
— Подожди, сейчас я все вопросы с Черновым решу, потом ты ко мне зайди…
— Я не могу к тебе! Мне запретили… Ты ко мне, на третий, в радиогазету…
— Хорошо, хорошо! Через час…
Мысли её были заняты чем-то другим.
Но часа через полтора я действительно держал её в своих объятиях. Мы старались не шуметь — в соседней комнате, через перегородку обитал полковой фотограф, до нас доносился его бодрый свист: он всегда насвистывал, проявляя и просматривая плёнки. Впрочем, вскоре мы о нём совершенно забыли. Я уж думал-боялся, что такое блаженство никогда больше не повторится. Поначалу мы ещё отрывались друг от друга, дабы что-то пробормотать бессвязное или просто взглянуть друг другу в помутневшие глаза, но затем слились-соединились в непрерывном каком-то невероятном, сумасшедшем поцелуе. Мы оба, пристанывали, всхлипывали и задыхались. Маша вдруг нетерпеливо схватила мою руку и сама направила её под свой свитерок, как бы приказывая: ласкай, ну ласкай же! Язык её, проникая в мой рот, заставлял меня вздрагивать. Движения наши нашли единый ритм, мы целовались и сжимали друг друга в объятиях всё сильнее, всё исступлённее, всё судорожнее…