— Надеюсь, наступит такой день, когда мы сможем объясниться наедине с нашим анонимом.
— Я тоже.
Наш разговор быстро прервался. Мое вступление ничего не дало. Пришлось начать сначала:
— Лишать спокойствия человека, который ведет бой с быками! Никогда бы не подумал, что испанец способен на такое!
— Вот именно, Эстебанито, твоя мысль доказывает, что этот подлец не из нашей среды. Этот человек, действительно, не любит корриду и его стоит искать за ее пределами.
Как всегда, эгоизм ослеплял Луиса и не позволял ему догадаться, что со времени смерти Пакито Консепсьон ненавидела и корриду, и торерос. Я приступил к наиболее деликатной стороне моей задачи.
— Я думаю, что этот тип не остановится на одном письме и попытается еще что — то устроить до того, как ты выйдешь на арену.
— Это не имеет никакого значения.
— Хотел бы быть в этом уверен.
Он резко остановился. По инерции я сделал еще два или три шага и обернулся к нему.
— Что ты хочешь этим сказать, Эстебан?
— Что обязательно будут еще анонимные письма, которые будут тебя беспокоить…
— Что же в таком случае делать?
— Я думаю, что лучше послушать Консепсьон и не выступать в это воскресенье.
— Нет!
— Но, Луис, ты…
— Больше об этом ни слова, Эстебан, иначе — ты мне больше не лучший друг!
Вернувшись в дом, мы застали Консепсьон, возвратившуюся из Альсиры. Она обрадовалась, увидев нас. Создавалось впечатление, что она хотела развеять тучи, собравшиеся над нашей маленькой группой, и я, зная правду, не мог не восхищаться и не приходить одновременно в ужас от такого ее актерского таланта.
Второе письмо пришло Луису в пятницу после полудня и было таким же кратким и исполненным злобы, как и предыдущее:
«Мертвые мстят за себя. Не забыл ли об этом «Очарователь из Валенсии»? Пора заплатить за Пакито».
Луис был вне себя от ярости. Пока он злобно рвал на мелкие клочки записку, я подобрал конверт. Штемпель на нем был поставлен накануне в Альсире. Именно туда Консепсьон ездила за покупками… С этого момента я принял решение.
— Луис! Мы оба знаем, что обо всем этом думаем. И все же у меня не такие крепкие нервы, как у тебя, и я предлагаю собрать вещи и сегодня же вечером уехать в Линарес. У тебя будет день отдыха до корриды, и я буду чувствовать себя легче!
По его благодарному взгляду я понял, что мое предложение было вершиной его желаний и, что взяв на себя его боязнь, я позволил ему спасти свое самолюбие.
— Хорошо, Эстебан, если это сможет тебе помочь…
И, улыбаясь, он добавил:
— Мне нужно, чтобы у тебя была ясная голова!
Консепсьон одобрила мою инициативу.
— Я поднимусь собрать вещи. Если хотите, мы можем выехать уже через час.
— О, нет, ты останешься!
Она сделала вид, что не понимает, что я хочу сказать, в то время, как Луис действительно ничего не понял.
— Что с тобой, Эстебан? Почему ты не хочешь, чтобы Консепсьон ехала с нами?
— Думаю, что так будет лучше.
Консепсьон, у которой на глазах появились слезы, прошептала:
— Ты гонишь меня от вас, Эстебан?
Я чувствовал, что если бы я дал ей пощечину, мне стало бы легче. Луис настаивал:
— Объясни, почему Консепсьон не может поехать с нами?
— Потому, что… мы едем в Линарес…
Она оборвала мое объяснение:
— Буду обязана тебе, Эстебан, если ты позволишь мне самой решать за себя.
Дрянь!
Мы остановились на час в Альбасете, и я воспользовался этим, чтобы предупредить Марвина и Рибальту. Мне казалось, что чем больше будет людей около Луиса, тем лучше он будет защищен от всякой преступной попытки. Сам же я решил не оставлять его в день корриды с той самой минуты, как только он встанет. Ни у кого из нас не было желания разговаривать, и поэтому наша поездка получилась какой-то мрачной. Луис, углубившись в свои мысли, с трудом сдерживал нервы, и каждое его движение наполняло меня беспокойством. Сможет ли он взять себя в руки на арене? У неподвижной, как статуя, Консепсьон живым был только взгляд, искавший объяснений в моих глазах. Похоже, зная о своей власти надо мной, она вновь хотела ее проверить, чтобы уничтожить меня. Я был для нее единственным препятствием. Она была достаточно умна и понимала, что я обо всем догадался. Всем известно, что люди, одержимые маниакальной идеей, способны на любую хитрость ради ее осуществления. Я вел машину, и мне было невероятно трудно сосредоточиться на дороге.