Однажды утром я встретил в умывальной одного своего земляка, с которым познакомился, когда мне было ещё лет двадцать. Он чуть не умер в Штутгофе от воспаления лёгких. У меня было красное опухшее лицо, кожа шелушилась, а лихорадка сжигала моё измождённое тело. И когда я заговорил с ним, он меня не узнал. Я весил тогда меньше 35 килограммов.
Наконец мне удалось однажды привлечь к себе внимание профессора, и он бегло осмотрел меня.
— Флегмона и водянка, — кратко сказал он.
В тот же день меня снова послали в амбулаторию. Санитар попытался специальным аппаратом отсосать воду из поражённых участков тела. На следующий день моё состояние значительно ухудшилось, боли стали невыносимыми, снова подскочила температура. Профессор сказал, что меня надо оперировать. Капо, который слушал наш разговор, злорадно ухмыльнулся:
— На эту операцию я посмотрю с удовольствием, — сказал он.
То, что я называю «амбулаторией», было и операционной, и перевязочной. Кто никогда не переступал её порога, может считать себя счастливым. Если вы не видели гнойную флегмону, то ещё не знаете, что такое воспаление, опухоль и гной. Когда с больного снимали бинты (бинты в Штутгофе были бумажные), струя гноя тут же заливала пол. Вонь стояла невыносимая.
Бинты снимали санитары и лишь в особо тяжёлых случаях — врачи. Впрочем, у врачей и без того хватало работы: с утра до вечера они резали и кромсали больных. Операции происходили в другом конце зала на нарах, которые когда-то были обтянуты клеёнкой; теперь эта клеёнка свисала клочьями. Больной сам залезал на нары, если только у него хватало сил. Ни о каком наркозе не было и речи. Мы были низшей расой, а наркоз стоил дорого. Если оперировали не ступню, не голень и не бедро, то больного крепко привязывали за ноги и два дюжих санитара прижимали к нарам его руки и голову.
Прежде чем начать операцию, врач обычно закуривал сигарету. Если больной кричал, что, впрочем, случалось крайне редко, его быстро отучали от этой вредной привычки. Один-два хороших удара по физиономии сразу убеждали его в том, что ему абсолютно не на что жаловаться. В Штутгофе сентиментальность была не в моде.
Передо мной оперировали одного русского военнопленного. Врач сделал на его распухшей стопе два глубоких разреза — тот даже не застонал. Из раны потоком хлынул гной, смешанный с кровью.
Пришёл мой черёд. Я взобрался на залитые кровью нары. Должно быть, я немного замешкался; во всяком случае, капо «Станции 6», стоявший возле меня, поджал губы и ехидно спросил:
— Что, воспитание не позволяет?
Я лёг на нары совершенно голый. Мои ноги были крепко привязаны; одну руку держал капо, другую — санитар.
— Меня чертовски интересует, будешь ты кричать или нет, — сказал капо, наваливаясь на меня всем телом.
Я с такой силой сжал пальцы в кулак, что даже хрустнули суставы. Сначала врач сделал глубокий надрез над сердцем. Было больно, но не очень. В общем не так уж приятно, когда у тебя выдавливают из раны кровь и гной. Затем врач взялся за опухоль под ключицей; это была самая тяжёлая и самая болезненная часть операции.
Под ключицей он сделал даже не разрез, а целую дыру величиной с большую монету. Из дыры вырезал всё мясо. Рядом он вырезал вторую дыру, немного поменьше. Между ними глубоко под кожей просверлил канал. Потом он выдавил из обоих ран кровь и гной, сделал из марли тампон и просунул его в канал между двумя ранами. Такие же тампоны он запихал в раны, положил сверху кусок ваты и забинтовал бумагой весь торс. Операция закончилась.
— Чёрт побери! А ведь ты не кричал! — сказал капо, когда я слезал с нар.
— Верно! Но я выдержал только потому, что ты стоял здесь и ждал, что я закричу, — пробормотал я, надевая с помощью санитара рубашку поверх бинтов.
Капо посмотрел на меня со злобой, но затем изменил тон и сказал довольно миролюбиво:
— Ну, прощай! От рожи мы тебя вылечили, от флегмоны — тоже. Теперь тебя переводят в другое отделение.
21. НА «СТАНЦИИ 3»
Меня отправили на «станцию 3». Я прошёл по коридору, отыскал нужное отделение и доложил польскому капо о своём приходе. Тот принял меня с недоброй усмешкой и сказал:
— Ты умрёшь через несколько дней; здесь все умирают, и ты тоже умрёшь.
Я отнёсся к этому заявлению довольно безразлично. После операции и тех ужасов, которые я пережил, смерть как-то перестала пугать меня. После многих других «приятных» пожеланий, которыми меня встретили на «станции 3», я лёг на нижнюю койку, которая страшно воняла кровью и гноем. Силы оставили меня и я тут же заснул.