Владислав Петрович встал, достал из сейфа поросший накипью кипятильник и, сунув его в стакан с водой, включил в розетку. Сквозь жалюзи неработающего кондиционера просачивалась злая жара, голова работала вяло, но нервы постепенно входили в то напряженное состояние, которое всегда сопутствует началу раскрытия преступления. Надо выпить кофе, чтобы его поддержать, иначе монотонное разбирательство и выискивание мелочей быстро сожрут это гуляющее по нервным волокнам пламя.
Он вдруг понял, что мысль, независимо от его желания, выбрала себе вполне однозначное направление. Да, убийство из снайперской винтовки – преступление, безусловно, тяжкое, но, раскрыв только его, удастся ли уничтожить корень зла? Не является ли это убийство лишь тенью чего-то куда более грозного и мерзкого, спрятанного под розовощекой улыбкой в тридцать два имплантированных зуба?
Нечто глубоко внутреннее упорно подсказывало, что именно в работе миссии таится мотив ночного выстрела, что это не ревность к загулявшей жене и не банальные финансовых разборки. И если не понять причину, то кто гарантирует от других преступлений, например, от бомбы, взорванной во время проповеди? А там ведь НАШИ дети…
Стакан на столе захлопал крупными пузырями кипения, заплевав кипятком бесчисленные бумаги. Владислав Петрович не глядя вытянул вилку из розетки и, спрятав в сейф исходящий паром кипятильник, достал оттуда пакетик растворимого «Нескафе». На миг задумался и достал еще один.
Кофе получился черным, как антрацит, но именно такой сейчас и нужен. Пять ложек сахару на стакан. В кофе всего должно быть много – и сахару, и кофе, и кипятка.
Снова присев на скрипнувший стул, следователь вздрогнул. Собственная мысль отозвалась в сердце острой льдинкой полузабытого страха. Вот как! В первую очередь подумал о НАШИХ детях. Не о людях, которые могут пострадать при взрыве, а четко разделил возможные жертвы на наших и не наших, словно смерть американцев менее значима.
Он попробовал восстановить необходимый баланс чувств, отхлебнув черного кипятка из стакана, но от этого легче не стало. В голове носились мудрые изречения вроде тех, что «человек – это звучит гордо», что все люди братья и что жизнь, как и небо, одна на всех. Но что-то не ладилось… Вспоминалась Хиросима, Вьетнам, огнеметный напалм, Карибский кризис и графитовые бомбы, вырубавшие системы жизнеобеспечения в больницах Югославии. А тут еще этот Фролов с предложением выпить пивка по поводу убиения «урода» из миссии. Интересно, много таких, кто, прочитав в «Вечерке» про убийство американца, побежит в магазин за пивком? Нет, это уж слишком… Слишком! Жестокости нет оправдания, кто бы ее ни творил, но не Алекс сидел за штурвалом «F-II 7», не он жег деревни Вьетнама и не он назвал смертоносный бомбардировщик именем собственной матери. Точно так же, как не все немцы – фашисты.
Владислав Петрович снова отхлебнул из стакана, поморщился – по жилам уже начинал разливаться знакомый огонь. А если бы он? Что, если бы убили туриста, узнав в нем летчика, пускавшего ракеты по родильным домам Югославии? В памяти возник хрипловатый голосок Саши Фролова: «И что бы ты сделал?» Действительно, что?
Ответственность… Невероятная ответственность за чужие судьбы. Не каждый день думаешь об этом, может, даже не каждый год. Со временем начинаешь черстветь, меньше думать о частностях, меньше чувствовать чужую боль. Но иногда накатывает…
Владислав Петрович вспомнил громкое дело, когда возле радиозавода зверски изнасиловали, убили и расчленили двадцатипятилетнюю девушку. Он сам вел дело, и меньше чем за полторы недели преступники были пойманы. Трое. Одному дали пятнадцать лет, другому восемь, третьему три. Но на этапировании, когда их сажали в спецпоезд, чтобы отвезти в областной изолятор, под ноги преступникам с крыши вокзала швырнули гранату. Погибли все трое, с ними двое милиционеров, а еще семеро конвойных получили тяжелые ранения. Мстителя задержали, конечно, с оцепленного вокзала уйти не было ни малейшего шанса, он знал об этом прекрасно и даже не думал сопротивляться.
Следователь вздохнул, из памяти никак не лез последний допрос задержанного.
– Зачем ты это сделал? – спросил тогда Владислав Петрович с искренним непониманием. – Ведь они уже получили свое. А так пострадали невинные люди…
– Там не было невинных, – ответил молодой парень. – У всех было оружие, и никто не расстрелял этих скотов на месте. Как они собирались жить после этого?
Только когда парнишка ушел по этапу, мама задержанного сообщила, что именно его девушку изнасиловали и убили у радиозавода. Ему вкатили по полной, пятнадцать лет, но он и трех лет не протянул, перерезал себе вены обломком жестяной кружки.
Этот случай следователь запомнил на всю жизнь, тогда он отчетливо понял, что слишком сложно провести четкую грань между Добром и Злом. Но она должна быть. Должна быть обязательно. Потому что без нее сам смысл человеческой жизни становится фикцией, пустым звуком, никчемным потреблением пищи.
Для него этой гранью стал закон – описанные другими нормы поведения и морали, где месть – это плохо, где убийство оправдано только при обороне. Ночной стрелок не оборонялся, он убил хладнокровно и расчетливо, а значит, был Злом по всем категориям. И все же его мотив необходимо понять хотя бы затем, чтоб не допустить этого в будущем.
Чужая боль со временем притупляется, слишком много ее на такой работе, и, лишь заменив ее собственной болью, можно что-то понять.
Жена Владислава Петровича умерла в больнице. Сколько лет прошло? Она легла в гинекологию на сохранение, а молодая медсестра по ошибке вколола ей хлористый кальций. Ей надо было вколоть глюкозу, но трем предыдущим пациенткам прописан был хлористый, и она не разбираясь вколола его и четвертой. Естественно, выкидыш, маточное кровотечение… Остановить не смогли…
Медсестре дали три года за преступную халатность, а его на время рассмотрения дела выгнали в отпуск. Он сидел дома и неотрывно смотрел на вороненый ствол ухоженного «ПМ», не зная, куда пустить пулю: то ли себе в голову, то ли в лицо задержанной медсестры… Он бы смог зайти в кабинет во время допроса, он бы смог поднять оружие на уровень глаз, он только не был уверен, что палец послушно выжмет спусковой крючок.
Две недели он заливал холодную подушку слезами, а верный пистолет терпеливо ждал на столе. Он никогда не подводил – ни в ночных засадах, когда его хозяин еще служил простым оперативником, ни на зачетных стрельбах, посылая пули точно в десятку. Никогда… Но в те жуткие дни он напрасно ждал прикосновения знакомой руки.
Иногда это очень трудно – прощать. Иногда почти невозможно. Только четкая граница между Добром и Злом могла разделить прощение с непрощением. Но он установил ее для себя, и она выдержала натиск бурливших эмоций, позволила отгородиться от рвавших душу чувств.
Закон, основанный на человечности, отличает общество от звериной стаи. Именно он не позволяет убивать соседа по коммуналке из-за украденной мочалки, именно он отмеряет каждому по делам его. Владислав Петрович был уверен, что если довести законы до совершенства, то ими можно будет мерить все в человеческой жизни – от гневного слова в лицо до выстрела в спину. Именно закон, по его мнению, был противовесом беззаконию и жестокости, именно он и только он может их остановить.
Лишь одно не давало покоя… Ощущение, что понятия о Добре и Зле стоят выше человека, что они являются чем-то глобальным вроде закона тяготения. И что человек, создавая свои законы, лишь манипулирует Добром и Злом, как ловкий фокусник. Ведь в разные периоды истории законы были очень разными! Око за око, суд Линча, право первой брачной ночи, узаконенное убийство крестьян самураями, расстрелы в период сталинизма, унижение и осуждение бежавших из плена солдат, рабовладение, гладиаторские бои, хороший индеец – мертвый индеец, подставь другую щеку, возлюби ближнего, не убий, не изливай семя на землю… Общество и государство всегда подстраивало законы под себя, они являлись лишь инструментом в его жестких руках, рельсами для движения к цели. Дальней и непонятной.