Слушай, Васенька, а ведь мы с тобой… Ну, ладно.
Значит, говоришь, скучаешь?
Не знаю, не знаю…
А ты друга себе найди хорошего (или подругу), вот и легче будет. Как я вот.
Прихожу вечером домой (то бишь в общежитие), а он уже ждет под окном. Я улыбаюсь только и — мимо: ужин надо сообразить, постирать, погладить, к занятиям подготовиться — не до него, в общем. А когда в доме все засыпают, слышу — стучит тихонечко по стеклу. Я подхожу, открываю окно — и начинается… Шепчет, шепчет без умолку. То очень-очень спокойно, однотонно так, то вдруг порывисто, что мурашки по спине. И все такие нежности, каких ни от кого больше не услышишь. Или замолчит и стоит, смотрит, как я пишу тебе свои длиннющие письма… Вот и сейчас тоже. На улице тепло и очень-очень тихо. И стоит мой тополь непривычно спокойно, ни листочком не шевельнет…
А у вас там, наверно, каштаны…
Мне иногда кажется, а порой я просто уверена в этом, слово это красивое, словно от чувашского «каш-каш!» произошло, привести могу строчку из стихотворения чувашского поэта Воробьева: «Каш-каш[4] шумит Кашмашский лес…» А Любка мне в ответ: фу-у, нашла красивое слово — оно же от «штаны»! Насмеялись до слез. Забавляемся таким образом… Марк Ильич за сердце схватился бы от нашей «этимологии».
Какие они, каштаны? А березки там есть? А ромашки? Я бы без них, наверно, не смогла. Не знаю, поймешь ли, но здесь, в городе, со мной часто бывает: стоит закрыть глаза, особенно по вечерам, так сразу вижу ромашковую поляну или березовую рощу, что около лесничества, помнишь? Как я хочу туда! Только обязательно вместе с тобой. Слышишь?
Я в последнее время часто задумываюсь… ну, о наших отношениях, что ли. Жили в деревне почти по соседству, а сдружились случайно. Удивительно это. Очень…
А что еще за страхи тебе там начали сниться? Ну-ка выкинь их сейчас же из головы! Приказываю. Выше голову, товарищ гвардии сержант! Да и что может случиться страшного? Ведь сейчас не война, смерть не грозит на каждом шагу. А все остальное — пустяки. Понятно тебе?!
И все. Больше ничего не скажу.
«До свиданья, друг мой, до свиданья!»
Пиши больше и чаще, я очень-очень жду твоих писем.
Словно не час поспал Василий, а сутки. Пружинисто прошел коридор, с улыбкой шлепнул дневального по животу — тот так и не понял, замечание ли было это от сержанта за плохо подтянутый ремень или небывало дружеское внимание — и вышел из казармы. Остановился, ослепленный невозможным солнцем, и сквозь большие стекла клубного фойе увидел: киномеханик Шкатула и художник части Васильев уже вовсю сражаются в бильярд. Трахнул в оконную раму кулаком, гаркнул: «Замполит идет!» — и, со смехом проследив, как два прославленных в части сачка, даже не прибрав шары, разбегаются по своим «кельям», довольный, зашагал к парку.
Сначала между ним и художником части Васильевым возгорелась было чуть ли не настоящая дружба, и он часто заглядывал в Генкину «келью» — небольшую, заставленную щитками, рамами и банками с краской каморку за сценой. Но со временем, приглядевшись, Василий охладел к землячку и дал ему прозвище, приставшее намертво — «Клубный клоп». Должность свою сачковую Васильев завоевал вот как: когда на первой линейке карантинной новичковой роты замполит спросил, кто из новобранцев художник, Генка-шустряк быстрее других усек вытекающие отсюда последствия и первым выскочил из строя, хотя рисовал так себе, а в части потом обнаружились прямо-таки одаренные ребята, которые тогда промолчали из скромности. Чего только не изобретал Васильев для того, чтобы обставить свою службу с комфортом и обезопасить себя от любых неприятностей! Он добился, чтобы ему персонально каждый день доставляли из города литр молока — писать плакаты, оказывается, можно лишь зубным порошком, разведенным на молоке. Молоко он выпивал со спокойной совестью, а зубной порошок замешивал на воде и скреплял клеем. В «келье» своей он поставил дощатую перегородку и во внутреннем отсеке, за щитами и рамами, ловко уложил матрац, на котором и дрых полдня, если не с кем было сражаться в бильярд. А чтоб не могли его застать за этим занятием врасплох, ко входной двери всегда приставлял доску, щетку, линейку — они падают с грохотом, художник просыпается, встает и деловито выходит из-за перегородки с какой-либо заранее припасенной вещью в руках… Но вот на обед в столовую, скажем, он не опаздывал никогда, заявлялся туда обычно раньше взвода, успевал схватить черпак для разлива первого или бачок со вторым и делил откровенно бессовестно…