Перед глазами все еще вставала, как стена, белая степь, по ней, рассыпаясь, удирал офицерский батальон смерти, дымно горели хаты. Это было сегодня? Или вчера? Или это еще, будет?
Усталость туманила мозг.
И все-таки Щепкин вспомнил, что именно он хотел сказать. Оглядев теплушку, он решительно откатил дверь. В вагон ударил ледяной ветер, полетел, вихрясь, синеватый снег. В черной ночи сияли крупные южные звезды.
— Подъем! — крикнул Щепкин.
— Дай поспать… — пробормотал Мамыкин.
— Вы что, очумели? — засмеялся Щепкин. — Сегодня же Новый год! Двадцатый! Соображаете?
— Нашел, чему радоваться… — пробурчал, зевая Леон.
— А разве нечему?
…Новогодняя ночь катилась по России. Не в звоне хрусталя и шипении шампанского, в артиллерийском громе и стрекоте телеграфных аппаратов, несших в Москву радость побед.
И от такого же телеграфного стрекота, получая последние известия, леденели и покрывались пятнами испуга стратеги в белых штабах: да что же это такое?
Отчего?
Откуда она взялась, эта непонятная сокрушительная сила?
И как ее остановить?
Выходило — никак! Катятся по заснеженным степям несокрушимые лавы конных красных армий, на Киев, на Ростов, на Екатеринодар… Выходят на Грозный, целятся на Баку.
И единственное спасение там — то ли на ржавых персидских берегах, то ли на серой воде новороссийской бухты, на кораблях, на транспортах, под защитой американского линкора и английских кораблей.
«Ах, скорее!.. скорее!.. скорее!..»
«Возьмите, спасите, не оставьте!»
Но из-под жерл серых орудий американского линкора — благословение и по радио последний захлебывающийся вопль:
«Всем, шедшим честно со мной, — низкий поклон. Господи, дай победу армии и спаси Россию! Деникин».
Но все это скоро, но не сейчас. Вот-вот, но не сегодня.
А пока, подоткнув полы шинели, чтобы не вязнуть в снегу, обмотав башлыком суровый лик, топает по земле солдат, какого еще не знала Россия, красный армеец, и озабоченно щурится на черные дымы пожарищ: «Ну, гады… Жгут и жгут… А ведь нам строить сызнова!..»