Комната, уделенная Вольфгангу Гете, его встрече с Ульрикой в 1823 году— 130 лет назад. Я не знал, что Ульрика дожила до самого конца века, когда... я уже пошел в школу! — 1804—1899. Неподалеку от замка, под горой, — дом. где сохранилась терраса, на которой происходили встречи Гете с его последней любовью. В доме, разумеется, Bierhalle [пивной зал (нем) — прим. ред.]. В музейной замковой комнате — памятные вещи Ульрики — туфельки и пр. Ее письма к поклоннику, к которому она обращалась как к «Sehr geehrten Негг Geheimrath» [«Глубокоуважаемому господину тайному советнику» (нем.) — прим. ред.].
Все было бы отлично в поездке, если б не связанность экскурсией.
7 августа. — Уже не раз бросалась мне в глаза разница между работами нашей критики, посвященными истории западной литературы и истории нашей литературы. Первые наполнены фактами писательских биографий, фактами общественной борьбы, картинами эпохи, суждениями о качестве произведений, анализом писательской техники и т. д. Вторые не связывают личность писателя с лицом его времени, не обращают внимания на особенности литературной судьбы писателя, не насыщают его жизнь связями с обществом, не интересуются судьбами отдельных произведений — «счастьем и несчастьем» книг, совершенно игнорируют настоящий анализ художника, техники, приемов творчества писателя. В результате все, например, предисловия к русским изданиям западноевропейских классиков почти неизбежно питательнее, интереснее, значительнее, чем аналогичные предисловия или послесловия к русоким авторам. Таков удел даже русских классиков (за небольшим исключением), не говоря о советских авторах. Стоит взять, например, серию Гослитиздата, которая включает романы пиоателей XIX века, и почитать послесловия к ним, — что за тоска однообразия, что за бедность познаний, что за боязнь фактов. Факты у нас избегаются, большинство их считается «мелкими», «частными», а те, которые могут быть велики, у нас всегда «недостаточно» освещены или не проверены»... проверять же их мы боимся, если просто не ленимся, ибо достаточно наговорить несколько общих мест, пригодных для разбора любого автора, чтобы предисловие не встретило никакого возражения редакторов и издательств... Так все и пишут одни общие места.
Поэтому провалились все затеи «истории» современной советской литературы, проваливаются монографии, и никому не нужны предисловия...
Неужели и правда, что мы бедним себя из лености? Или только прибедняемся из лукавства? Чем больше ведь фактов, добытых исследованиями, тем больше выводов... которые могут ведь и не всегда совпасть с общими местами. А потому лучше (безопаснее для критика) не добывать новые факты, поменьше заботиться и о старых, дабы они не толкали к выводам и не противоречили общим местам.
Но работать над Руссо, над Стендалем, над Филдингом, Стерном, Бальзаком, Ж. Санд, Мопассаном — другое дело. Здесь общими местами и можно бы, конечно, отделаться, но тогда для исследователя возникает опасность подозрений, что он не знает предмета! Тут надо блеснуть, чтобы показать всю доскональность познаний во французской, английской литературе — и широкое знакомство с эпохой, и эрудицию в критической литературе о писателе, и знание назубок его биографии, и владение языком, наконец...
Никому не придет в голову усомниться в образованности среднеграмотного литературоведа, если он возьмется написать что-нибудь о Помяловском или хотя бы даже о Гончарове. Но поди-ка докажи образованность, взявшись за Руссо!
И вот пока неоспоримо, что литературоведение наше в области западных литератур заставляет читателя думать, и он делает в нем приобретения, обогащается, а в области русской (и опять-таки — советской) литературы оно вынуждает нас лишь скучать.
8 августа. — Вчера на Вагнере. Оркестр большой, но слабый. Нет и того даже, что называется сыгранностью — инструменты и вступают не всегда точно. На струнных почти сплошь старые «лабухи», игравшие, наверно, еще в габсбургском Карлсбаде. На духовых, особенно на меди, молодежь. <...>
О Вагнере (отвлекаясь совершенно от исполнения и публики).
Программа была легкой, главным образом — увертюры. Сыгранные одна за другой, например, к «Тристану и Изольде», а рядом к «Мейстерзингерам», они разительно показывают однообразие и пустые перепевы музыки Вагнера. Он словно просто не находит сколько-нибудь новой для себя темы, и материя, которую он берет, вся от одного куска. То он отрежет от куска своего трикотажа больше, то меньше, но всегда слишком много, длинно, так что костюм всегда получается чересчур велик и висит пустым мешком.