Было 10 ч. 25 мин. утра.
Первой, конечно, вошла поврежденная "Победа", под своими машинами, только накренившись на 5--6 градусов. Ей посчастливилось. Взрыв мины пришелся под большой угольной ямой, к тому же полной угля, на толще которого и разразилась вся его сила.
Если бы так же посчастливилось "Петропавловску"!..
Вскоре после полудня мы уже стояли на своем месте, в Западном бассейне.
Несчастный день... Из семи броненосцев, которыми мы располагали перед началом воины, у нас оставалось только три -- "Пересвет", "Севастополь" и "Полтава"... Но не в этом ослаблении наших сил было горе... Пока эскадра входила в гавань, пока еще не получалось официального подтверждения, -- все, все от старшего до младшего, так жадно вглядывались в каждый поднимавшийся сигнал... У каждого в душе еще теплилась слабая надежда, мечта, которую он не решался даже высказать громко...
-- А вдруг спасен?..
И каждый трепетно ждал, -- не разовьется ли на мачте одного из броненосцев тот флаг, который так недавно, так горячо мы приветствовали на мачте "Новика", -- флаг командующего флотом!.. Нет...
Ужасный день!..
Никогда, ни до того, ни после, в самых тяжелых условиях войны, не приходилось переживать такого чувства подавленности, такого гнета неотразимого сознания непоправимости разразившегося удара...
Это было общее настроение...
Что вы ходите как в воду опущенный! -- обратился я к старшему боцману. -- Ваше дело -- подбодрить команду, поддержать дух! А на вас -- лица нет! Стыдно! На войне нельзя без потерь! Погиб броненосец, ослаблена эскадра, -- пришлют подкрепление! Новую эскадру пришлют! Нельзя нос вешать! Нельзя рук опускать!..
Так точно, ваше высокоблагородие... Без потерь нельзя... Оно, конечно... броненосец -- что ж? -- как-то смущенно и неуверенно, пряча глаза, заговорил боцман и вдруг, словно решившись махнуть рукой на всякий этикет, резко переменил тон: -- Не то, ваше высокоблагородие! Что броненосец? -- Хоть бы два! да еще пару крейсеров на придачу! Не то! -- Голова пропала!.. Вот что!., почему оно, я как все прочие... -- Голос его задрожал и оборвался...
Да. Этой мыслью были проникнуты массы. Она овладела ими. Она одинаково крепко засела и под офицерской и под матросской фуражкой. Только здесь, на баке, эти простые люди не умели и не находили нужным прятать ее под маской спокойствия и самоуверенности, о чем так заботилось население кают-компании...
VI
После гибели С. О. Макарова. -- Флаг наместника на "Севастополе". -Третья попытка японцев запереть эскадру. -- Бегство адмирала Алексеева из Порт-Артура. -- "Великая хартия отречения"
Существует предание, что в Александрии "ревностный проповедник Евангелия бросился с топором на статую Сераписа и начал рубить ее, и гром не грянул, и земля не расступилась, чтобы поглотить нечестивца, и великое уныние распространилось среди язычников"... Именно уныние... Впоследствии многие из них крестились, но не потому, чтобы вдруг перестали верить в старых богов (это не делается сразу), а в силу горького сознания, что старые боги их покинули, от них отвратились...
Я вспомнил об этом сказании потому, что им ярче всего характеризуется то состояние подавленности, которое овладело личным составом эскадры после гибели С. О. Макарова.
"Если Бог попустил такую беду, значит -- отступился..."
Необходимо было принять энергичные меры, чтобы хоть отчасти стряхнуть это угнетение. Первобытные, цельные натуры, какими в огромном большинстве являлись наши матросы, так же легко воспринимают слова ободрения, как и поддаются отчаянию. Это облегчало задачу. Не знаю, как поступали на других судах, но у нас, на "Диане", никогда еще не было такого широкого общения между офицерами и командой. В батарейной и в жилой палубах на видных местах были развешаны наскоро составленные и (на машинке) отпечатанные списки боевых судов Балтийского и Черноморского флотов с указанием их водоизмещения, брони и артиллерии. Около "прокламаций" (как их шутя называли) толпился народ. Толковали, спорили и (право, неглупо) прикидывали в уме и на пальцах, намечали состав эскадры, какую можно бы послать в Тихий океан. Офицеры, появляясь то тут, то там, давали необходимые объяснения.
Однако же наиболее живой интерес возбуждали не споры о составе тех подкреплений, которые могут быть нам высланы, а разрешение вопроса: кто прибудет на замену погибшего Макарова. Переходя от одной группы к другой, прислушиваясь к разговорам, часто вмешиваясь в них, подавая реплики, я был поражен той осведомленностью, которую проявляла эта серая масса по отношению к своим вождям, -- ее знакомству с личными качествами высшего командного состава... Кандидаты на пост командующего флотом, намечавшиеся на баке, -- это были те же, о которых мечтали в кают-компании, за которых и я без колебания подал бы свой голос. Чаще всего слышались имена Дубасова, Чухнина и Рожественского. Отдельные замечания по поводу возможности назначения того или другого только подчеркивали правильность оценки положения.
-- Зиновея (Зиновий Петрович Рожественский) не пустят. Чином молод. Старики обидятся... -- Дубасова -- хорошо бы! -- Кабы не стар... -- Чего стар! не человек -- кремень! -- Аврал, поди, идет в Питере -- и хочется, и колется! -- Ежели бы Григорья (Григорий Павлович Чухнин) -- в самый раз! -- Это, что говорить!.. -- Дубасов-то, не гляди, что стар! -- Да я нешто перечу? а все лучше бы помоложе... -- Конечно, Дубасова! -- Зиновея! -- Григория!..
Временами страсти разгорались, и сторонники того или иного адмирала уже готовы были вступить в рукопашную, но энергичный окрик боцмана или боцманмата:
-- Чего хайло разинул! Думаешь, в Петербурге услышат?! -- предотвращал беспорядок.
С величайшим интересом прислушивался я ко всем этим толкам. Всего два месяца войны, из которых первый жалкое прозябание, и лишь второй -- настоящий, боевой, -- под командой популярного адмирала, -- а как развилось, как выросло сознание этих людей! Они ли это, которые еще так недавно жили по пословице -- "День да ночь -- сутки прочь" -- и всякую попытку расшевелить их принимали как досадливую причуду начальства, которое "мудрит от скуки"...
Послушать их, -- подошел ко мне однажды старший минер, -- так после гибели Макарова весь флот на трех китах стоит -- Дубасов, Чухнин и Рожественский...
А вы как думаете?
Пожалуй, что и правы...
Утром 2 апреля прибыл в Порт-Артур наместник и поднял свой флаг на "Севастополе", стоявшем в Восточном бассейне, у северной стенки, против дома командира порта. Обстоятельство это прошло почти незамеченным.
-- Это только для видимости! Этот в бой не пойдет! -- уверенно заявляла молодежь, несдержанная на язык.
С того момента, как несколько улеглось первое ошеломляющее впечатление катастрофы, погубившей "нашего" адмирала со всем почти его штабом, эскадра жила фантастическими слухами о назначении нового командующего. Откуда они брались, эти слухи? Вернее всего, создавались нетерпеливым воображением... И опять-таки упорно назывались все те же три имени -- Дубасов, Чухнин, Рожественский...
Того же 2 апреля с рассветом появились на горизонте японцы. Мы... не вышли в море. Около 9 ч. утра началась бомбардировка. Как сообщили с Ляо-ти-шана, ее вели только -- "Кассуга" и "Ниссин" -- два вновь приобретенные крейсера, только что вступившие в состав японского флота и впервые появившиеся под Артуром, очевидно, с целью испытать свою артиллерию (10-дюймовки). Южнее их, не принимая в бомбардировке активного участия, держались броненосцы, а несколько ближе, к востоку, почти против Артура, бродили "собачки" и два броненосных крейсера. От нас отвечали "Пересвет" и "Полтава". Японцы на этот раз стреляли неважно -- по большей части недолеты, ложившиеся в южной части Западного бассейна. Наши потери ограничились двумя раненными на Тигровом Хвосту.
В 12 ч. 30 мин. дня японцы поспешно удалились. С Ляо-ти-шана доносили, будто они ушли потому, что один из новых крейсеров ("Кассуга" или "Ниссин") наткнулся на мину, после чего со всех судов началась беспорядочная стрельба "по воде". Вероятно, как и у нас 31 марта, заподозрили присутствие подводной лодки. Дня через два китайцы-лазутчики донесли, что в бухте Кэр (к востоку от Талиенвана) погиб на наших минах крейсер III класса "Мияко".