— Ну вот, — произнес Йонак, — семь пленок марки «Агфа», запомните, господин Браун. Это будет в протоколе, который вы подпишите в гостинице: мы привезем его вам туда.
Американец с полной покорностью судьбе смотрел на Йонака. Он был здесь уже более двух часов и за это время мысленно несколько раз поменял свои первоначальные планы. Прошла и его нетерпеливость. Зато нетерпеливость Глушички возрастала с каждой минутой. Такое чувство охватывало его всегда, когда он что-то недопонимал.
Он уже догадывался, что Йонак отпустит Брауна. И знал при этом, что с Брауном не все в порядке, несмотря на то что Урбан не признал в нем стрелявшего в него агента. Между тем руководитель группы, которая в течение допроса основательно обследовала машину Брауна, сообщил условленным способом, что осмотр принес интересные результаты. Группу инструктировал Йонак, так что Глушичка не стал интересоваться деталями обыска. Он полагал, что именно из-за этих «интересных результатов» Браун должен был бы остаться под присмотром.
Прощаясь с Брауном и Келли, он заставил себя улыбнуться. Когда за ними закрылась дверь, он, взволнованный, повернулся к Йонаку:
— Послушай, что мы делаем? Я думаю, что у нас есть все основания задержать его. Оснований у нас вполне достаточно. Но мы его отпустили!
— Спокойно, Виктор! Он останется под наблюдением, но это не означает, что он должен сидеть здесь. Теперь от финала нас отделяют всего несколько часов.
— Мы рискуем.
— Я знаю, но иногда приходится и рисковать. Я верю, что ребята не сделают ошибки, в противном случае мы можем проиграть. Но мы должны им верить, иначе нельзя… Ты тоже какой-то возбужденный, — обратился он к Дуде, едва тот появился в дверях. — Мы не совершили никакого опрометчивого поступка. И через несколько часов, — сказал он, выбивая трубку в пепельницу, — дело будет закончено. Который час? Половина четвертого… Теперь из-за одних только пленок он не будет знать покоя, вот увидите.
Высокие железные ворота остались открытыми после того, как белая машина с номером МНК 56-969 выехала со двора. Браун с такой силой сжал руль, что побелели суставы пальцев. Лицо его стало бледно-восковым. Рядом с ним неподвижно сидела Келли. Когда они выехали на широкую улицу, ведущую к центру города, Браун дал выход своей злости. Он ругался, плевался, проклинал все и вся. Келли хотела спросить его, что случилось, почему его так долго держали, но едва она открыла рот, как он прикрикнул на нее, чтобы она молчала.
Машина петляла в плотном транспортном потоке, как мышка, убегающая от кошки. Браун смотрел в оба, готовый сразу же заметить всякое подозрительное движение.
Он долго колесил по улицам города, иногда резко останавливался у тротуара, чтобы через несколько секунд поехать в обратном направлении. Постепенно Келли начала догадываться, в чем дело. Она поняла, что Браун хочет избавиться от возможных преследователей, очевидно, дело их дрянь. Она набралась смелости и спросила:
— Очень плохо, да?
Она почувствовала, что ее голос подействовал на него успокаивающе. Он сбавил скорость и посмотрел на нее. Едва заметно улыбнулся. Это была улыбка человека, который после большого потрясения начинает понемногу воспринимать окружающих его людей и предметы.
— Мы должны изменить наши планы, — сказал он. — Будет еще каждый полицейский трепать мне нервы… Что поделаешь, дорогая, видимо, надо уносить ноги. Как ты на это смотришь?
— Я думаю, что с полным желудком смотреть на мир, каким бы он ни был, гораздо веселее. Насколько я помню, с самого утра мы еще ничего не ели.
Она видела, что ее предложение пришлось ему по душе, однако ответа ждала напрасно. Он молчал, как воды в рот набрал.
— Это, наверное, твоя болезнь — ездить как сумасшедший, — вновь заговорила она. — Неужели тебе недостаточно одной неприятности? Я не раз бывала в подобных зарубежных поездках, но такого лихача еще не видела.
Она почувствовала на себе его изучающий взгляд и улыбнулась, чтобы сгладить резкость своих слов. Предложила ему сигарету, которую только что закурила.
— Не хочу, после еды. Тебе нечего волноваться, дорогая. За все это время ты ничего такого не сделала, так что в этом смысле ты совершенно чиста… Чего же ты тогда боишься? Вот мое положение значительно хуже.
Странное дело, подумала она, он говорит об опасности, как о погоде.
— Не следует ли нам обговорить дальнейшие планы?