– И хватит нам ходить на твоем поводке!
– Хватит! Мы уже сами выросли из тех штанов.
Гудела голосами молельня.
– Сговорились?
– Начали думать, куда и зачем ты нас ведёшь, – спокойно ответил Журавлёв.
– Ладно, ты же знаешь Сонина. Сонинский заполох каждому ведом. То он блудит, то он бражничает, на скачках деньги просаживает, теперь начал ворошить нашу братию, – хмуро заговорил Мартюшев. – Надо нам его приструнить…
– Хоть бы уж ты-то молчал! Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Сам хунхузишь дальше некуда! – сорвался Бережнов. – Потому молчи! Цыц! Ещё раз говорю, цыц! Вот я и думаю: а может быть, я не прав, – вдруг пошёл он на попятную.
Но люди этому не поверили.
– Может быть, я и заполошный, как вы меня называете, но не застыл в думах своих. А кое-кто из наших не токмо застыл, но еще и отупел. Дальше своего носа не видят, хоша и читают газетки. Степан Алексеич ищет брода в пожарище. Но знай же, человек, что его там нет и не было. Сгоришь, и пепел ветер раздует. Ты сам сбился, и нас сбиваешь с праведной стези. О большевиках мы разные пакости говорили, а они хотят того же, что хотел Исус Христос. Я с ними, и до конца! – отрубил Сонин и сел.
– Начнём суд по чести, – сказал Бережнов. – Моё дело сказать, что и кто есть Сонин, а ваше дело – судить. Сонин связался с дьяволом, ушел в стан книжников и фарисеев, чтобы с ними защищать власть антихриста. А это самый великий грех, коий может случиться с человеком. Предать свою братию, свой народ! Сонин сеет смуту, а за ним потянулись его дружки закадычные. Сказ один: либо пресечь смуту, либо дать ей расползаться. Сонина – на кострище. Предателя, что продался фарисеям за тридцать сребренников, – в огонь.
Прогудела последняя муха, гулко, предгрозово. Чья возьмёт?
– Григорий Мартюшев? – начал правый суд Мефодий Журавлёв.
– Смерть!
– Исак Лагутин?
– Жизнь!
– Я, Мефодий Журавлёв, то же говорю – жизнь!
– Жизнь!
– Жизнь!
– Жизнь! Жизнь, а не смерть, – хмуро сказал даже старший сын Бережнова Алексей. Против отца пошёл.
– Ежели Сонин сгинет, то грех падет на тебя, Степан Алексеевич.
– На тебя!
– Только на тебя, – хмуро бросали старики, старухи, бабы, парни, проходили мимо сурового командира, и эти слова били больнее любой плети.
Сник Бережнов. Не приняла братия его приговора. Отринула, значит, и самого тоже.
– Быть по-вашему! – зло усмехнулся Бережнов. Подумал: «Другим стал народ. Нет, не поставить с ним своё таежное царство. Пустая затея. Об этом же писал и сын Устин. Рухнула мечта. Война ожесточила людей. Знать, я делаю промашку. Думать надо, думать, Степан…»
И думал Степан. Не без дум он подвёл под судное моление Сонина. Хотел его смертью, смертью свата (в борьбе не может быть свата и брата) остановить то вольнодумство, которое неумолимо надвигалось на его братию, как волна, как снежный вал. Еретизм уже встал у поскотины[37], только ждёт своего часа, чтобы бросить людей в безверие. И всё это пошло́, как думал Степан Бережнов, от первых шагов Макара Булавина. Он и мёртвый страшил, звал мир к безверию, призывал к добру, заменив им бога. Он и мёртвый продолжал подтачивать веру Христову. А ведь все знают, что большевики сродни хунхузам. Отобрать, отдать, похерить… Но они обещают дать мир. А могут ли хунхузы дать мир? А вдруг дадут? Эко всё меняется: и время, и люди. Похоже, что каша круто заваривается.
Тяжелые думы теснились в голове Бережнова, а когда он не мог ответить на те или иные вопросы, запивал. Запивал он, и когда терпел поражение. Тем более теперь, когда люди отвергли его, проходили мимо него, будто мимо покойника. Заживо похоронили.
Бережниха и сыновья спешили спрятать ружья, топоры, чтобы нечего было взять в руки бушую-отцу.
– Может, и самому стать «большевиком Христовым?» – горько усмехнулся Бережнов, когда опустела молельня. – Нет, не таков я, чтобы складывать оружие. Вся жизнь – война.
И дикая потребность вновь появилась у Бережнова – беседовать с дьяволом. Когда был трезвым Бережнов, то не принимал всерьез дьявола. Знал, что это какой-то бред. От деда Михайло слышал, что такими же бредовыми мыслями жил его прадед. Но чаще в то время, когда был в подпитии. Он мог часами говорить с кем-то, но не видеть перед собой говорящего. Бережнов же Степан воочию видел дьявола…
– Ха-ха-ха! – раздался сбоку громовой смех.
Дьявол посмел войти в святая святых – к иконам, в молельню! Опоганил!
– Ну что задумался, Степан Бережнов? Отринул народ? Ушел в стан дьявола? Такое должно было случиться. Ибо дьявол добрее бога. Ты хотел собирать «войско Христово», ставить здесь таежное царство? Выбрось это из головы! Миллионы людей, а вас горстка. Горсточка тараканов. Раздавят, и не пикнете. Мартюшев – товарищ на один час. Он хунхуз, а хунхуз не станет человеком. А кто говорит на большевиков, что они хунхузы, – не верь. Они – люди, и самые верные слуги дьявола. Ибо дьявол – это добро, а не зло.