Он летел вверх, а следом за ним — дикий крик горящего человека, и две мысли, боровшиеся между собой — удивление, что быстро и буквально исполнилось его желание, и досада, что все так нелепо и страшно обернулось.
Постепенно кроны деревьев слились в единый ковер, а домики превратились в игрушечные, ненастоящие кубики. Облака закрыли большую часть земного пространства, вытянулись белой скатертью до горизонта и в глаза брызнуло ослепительное, невероятно яркое солнце, пронизывающее насквозь, бьющее в мозг через закрытые веки. Крепко зажмурившись и закрыв лицо руками, полковник неожиданно ощутил резкую перемену. Торопливо открыв глаза, обнаружил себя сидящим у иллюминатора в салоне самолета, того самого, на котором недавно прилетел в Москву.
— Молодец, курсант! Орёл! Перешёл на новый уровень! Сам себе прокурор, адвокат, судья и палач! — раздался над ухом такой до боли знакомый, но почти забытый голос.
Распутин всем телом повернулся к соседнему сиденью.
— Артём Аркадьевич? А вы тут что делаете?
— Это ты что наделал, курсант! Что натворил, сукин ты сын! Одним махом перечеркнул всю свою биографию, всё, ради чего ты пролил столько слёз и крови!
Генерал Миронов был все тем же, каким его запомнил Григорий. Только от покровительственного добродушия не осталось и следа. Сдвинутые брови и пылающие глаза, глядящие исподлобья, заставили Распутина замереть и вжаться в кресло. Захотелось стать маленькой песчинкой и провалиться сквозь обшивку сиденья. Но изнутри огненным цветком произрастал гнев и острое чувство несправедливости. Волна, смешав два этих чувства, поднималась из глубины души, затапливала каждую клеточку естества и наконец вырвалась резкой, неожиданно колкой тирадой.
— Я перечеркнул? А у меня создалось впечатление, что это мою жизнь перечеркивают с завидным постоянством, сжигают адовым пламенем всё, что люблю, а я вновь и вновь остаюсь на пепелище. У меня тут 4 кубика с буквами Ж, О, П, и А. Всю жизнь, сколько себя помню, я пытаюсь, но никак не могу сложить из них слово СЧАСТЬЕ. Может вы, Артём Аркадьевич, один раз спустились бы с Олимпа и помогли снискать Рабу божьему Григорию обычный человеческий покой и семейный уют?
— Для покоя и уюта, Гриша, тебе надо было идти в собачьи парикмахеры, да и то с риском быть покусанным недовольным клиентом. Ты же, сучёныш, клятву давал «в какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далёк от всякого намеренного, неправедного и пагубного»[1], а ещё клялся «стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы»[2]. Все, Гриша! А не только те, которые посчитаешь нужными!
— Знаете что, Артём Аркадьевич…
— Охолонись, курсант!
В лицо Распутина ударила горько-солёная влага морской волны, захлёстывая глаза, забивая нос и рот, переворачивая вниз головой и таща в пучину. Изо всех сил взмахнув руками, он вынырнул на поверхность, жадно схватил воздух и осмотрелся вокруг. Серо-зелёные валы стремительно накатывали на каменистый берег, угрожающе рыча, бросались на скалы, ударившись и жалобно завывая, уползали обратно, увлекая за собой прибрежный мусор и обломки разломанной шлюпки. Григорий узнал это место. В детстве он отдыхал тут с родителями и, пренебрегая предупреждением взрослых, убежал купаться в шторм, залез в воду и потом никак не мог выбраться — откатывающаяся волна упрямо уносила его в открытое море.
Генерал Миронов стоял у самой кромки прибоя, его черный кожаный плащ, застегнутый на все пуговицы, лоснился от водяной пыли, поднятый воротник упирался в орлиный нос, а глаза из-под козырька фуражки с красной звездой мрачно и неподвижно смотрели за горизонт поверх гришиной головы.
— Ты сделал то, что хотел, но это был шаг через рубеж, разделяющий цивилизации, — прошептал его голос, заглушая свист ветра и рёв волн. — Насколько он был обдуман? Понимаешь ли ты его последствия?
— Не было ничего необдуманного, — скрипнул зубами Распутин, — это нужно было сделать давным давно, глядя, как остаются безнаказанными упыри и вурдалаки, превращающие жизнь моей страны в бесконечную траурную церемонию.
— Считаешь себя вправе вмешиваться в божий промысел?
— Мне кажется, что на войне я только этим и занимался, — усмехнулся Распутин. — Количество трупов, оставленных мной на поле боя…
— На поле боя, курсант! — поднял палец генерал. — XIII правило Василия Великого гласит: «Убиение на брани Отцы наши не вменяли за убийство, извиняя поборников целомудрия и благочестия…» На поле боя ты выполнял приказ, а с этой несчастной девочкой…