Показывая все тому же Илиодору присланный от царицы проект какого-то манифеста, Распутин заметил: «Это Мама прислала мне проверить, хорошо ли написан или нет; прислали одобрить, и я одобрил; тогда они его обнародовали»25. «Меня царским лампадником зовут, — говорил Григорий. — Лампадник маленькая шишка, а какие большие дела делает!»26; «Мне ничего не стоит любого министра сместить! Кого захочу, того и поставлю!»27; «Захочу, так пестрого кобеля губернатором сделаю. Вот какой Григорий Ефимович»28; «Все могу!»29
Упиваясь своей сверхвлиятельностью, Распутин при этом относился к институту публичной власти демонстративно скептически, будучи убежденным в том, что «власть портит душу человека… обременяет ее»30. «Мне самому пока незачем чего-нибудь добиваться, — заявлял Григорий. — А вот постарше стану, меньше грешить стану, тогда уйду архиереем»31.
Думается, здесь не было ни притворства, ни особого внутреннего противоречия. Распутин стремился не к власти как к таковой — то есть не к отправлению неких социально значимых начальственных функций, — а к возможности беспрерывно «куражиться», не испытывая при этом никаких — ни административно-вертикальных, ни социально-горизонтальных — ограничений.
«Если попытаться выразить в словах, чего, собственно, желал Распутин, — довольно точно вывела поведенческую формулу «старца» не знавшая его лично Зинаида Гиппиус, — то выйдет приблизительно так: „Чтобы жить мне привольно, ну и, конечно, в почете. Чтобы никто мне не мог препятствовать, а чтобы я что захочу, то и делаю. А другие пусть грызут локти, на меня глядя“… В душе — или в „натуре“ — такого русского странника каждое из его простых желаний доведено до размеров гомерических и вообще ничем не ограничено»32.
«Он всегда требует к себе исключительного внимания…»
Если Распутин не был ежесекундно окружен чьим-нибудь вниманием, переходящим в восхищение или обожание, он не мог чувствовать себя нормально. Около «старца» постоянно «дежурили» несколько почитательниц: «Кто нежно щекотал его затылок, кто собирал крошки с его бороды, с благоговением их съедая. Многие допивали и доедали недопитое и недоеденное старцем. А он сидел в какой-то блаженной истоме, закрывши глаза»33.
«Он всегда требует к себе исключительного внимания и очень мнителен»34, — вспоминала о Распутине одна из его близких знакомых. И действительно, когда Распутин оказывался вне сфокусированного на нем внимания, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Во время проповеди епископа Гермогена, заметив, что все взоры окружающих сосредоточились на колоритной фигуре проповедника, Распутин забрался на какой-то приступок, «как-то неестественно вытянулся, положил свои грязные руки на головы впереди стоящих женщин, голову свою высоко задрал, так что борода стала почти перпендикулярно к лицу в его естественном положении, а мутными глазами он водил во все стороны и, казалось, своим взглядом он выговаривал: «Что вы слушаете Гермогена, епископа; вот посмотрите на грязного мужичка; он ваш благодетель; он возвратил вам батюшку (незадолго до этого Распутин успешно ходатайствовал перед царем за опального Илиодора. — А. К., Д. К.); он может миловать и карать ваших духовных отцов»35.
Если же, несмотря на все его усилия, Распутина упорно не желали замечать, он оказывался на грани душевного срыва. Как-то раз в купе поезда, в котором находились Григорий и Илиодор, подсел некий энергичный и очень важный господин. Он показал визитную карточку председателя Государственной думы А. И. Гучкова и прибавил, что часто у того бывает. При этом знакомый председателя Госдумы и лидера партии «Союз 17 октября» (а в будущем — одного из самых яростных и непримиримых противников «распутного старца») не обратил особого внимания на активно пытавшегося вступить в разговор Григория Ефимовича, пренебрежительно назвал его «мужичком» и стал охотно беседовать с Илиодором. И тогда с Распутиным приключилось нечто невообразимое. Он страшно заволновался, заерзал на мягком диване, потом подпрыгнул, упершись руками в сиденье, влез на диван с ногами, поджал их под себя, забился в угол, засверкал яростно глазами, сбил рукой волосы на лоб, стал дергать бороду и шлепать губами: «Да, мужик! Никчемный мужик, а бываю у царей… А вот пускают, да еще кланяются!..»36
Характерно, что с одинаковой силой Распутин мог обидеться на невнимание со стороны как влиятельных, так и абсолютно незнатных особ. В Царицыне он вступил в жаркую перепалку со старушкой Таракановой, у которой остановился, — из-за того, что она его не «уважила» наравне с Илиодором и Гермогеном, обнеся рукомойником: «А ведь мне цари руки моют, воду несут, полотенце, мыло… Смотри у меня. Твово чая я не буду пить. Ты меня обидела. За одними смотришь, а другого так…»37