И здесь мы вступаем в третий круг, круг подвига — в ту ночь, что вобрала всю жизнь; ослепительно вспыхнули свойства и качества, которые долгие годы казались обычными и малозаметными.
Об этом писал Глазов и в «Перед долгой дорогой»: война ежедневно испытывала человеческие возможности радиста Саши Ивицкого, «порой казалось, они уже истрачены до конца, а все же чем-то всегда пополнялись из неведомых глубин, бывших в нем самом, но о существовании которых он как бы и не знал».
Почему Гурилев остался охранять собранные корма, хотя не обязан был это делать? Почему не окликнул Лизу, пришедшую за горючим? Почему с таким достоинством вел себя на допросе? Потому что жили в нем чувство долга и ответственности, понимание Лизиной ненависти к немцам, память о погибшем на фронте сыне Олеге и его размышления о добре, которому суждено убить зло, — вся многосложность душевных качеств. И как укрепляют его в эти недолгие часы воспоминания о прожитой жизни — о любви к жене, о дружбе с соседом-сапожником Погосяном, о беседах с польскими беженцами, о том, наконец, как он скрыл от жены и младшего сына извещение о смерти Олега!
В прерывистых мыслях Гурилева в минуты перед схваткой мелькает: «Выбор… Как итог всего, чем раньше жил… Соответствуем ли мы сами себе, или всякий раз наши поступки — произвол обстоятельств?» Утвердительный ответ, который дает нам автор, — да, непременно соответствуем сами себе — и есть нравственный итог поведанной нам истории.
Ведь соответствует себе и струсивший, бросивший Гурилева на гибель Анциферов. Решительным, твердым, самозабвенно выполняющим порученное дело выглядел он, пока у него была власть, была сила. Но власть и сила, лишенные человечности, всегда направлены лишь на услужение себе. Эгоист не способен на подвиг, ибо подвиг — добро, свершенное во имя людей.
Соответствуют себе Вельтман и Володя, не раздумывая вступившие в бой и погибшие, — как соответствовал себе в предыдущей повести Петр Белов.
Но образ Гурилева действует тем сильнее, что подвиг совершает человек пожилой, нестроевой: и выглядел он «не эффектно», не героически, и автомат перезарядить не сумел, и в плен попал. Но в таком контрасте «нескладного» и героического нет нарочитости: сколько таких людей совершали подвиг — в этом ведь коренились и исток успехов партизанской борьбы и великая стойкость городских ополченческих дивизий. Судьба Гурилева — эмоциональный знак, за которым стоит понятие: народная война!
Можно только поражаться, как удалось Глазову на таком небольшом плацдарме столь точно выбрать персонажи, сделать столь органичными их взаимоотношения, овладеть такой динамичной речью, свободной от заманчивых метафорических красот.
Я намеренно так часто сравнивал прозу Глазова с произведениями, где говорилось сходное: мне хотелось вписать его в движение всей прозы, в духовное движение общества, показать, насколько он современен даже тогда, когда обращается к временам войны.
С некоторых пор прозаики, пишущие о войне, стали подразделяться для меня на тех, кто использует (чтобы не сказать эксплуатирует) тему войны, столь выигрышную для всяческих «лихих заворотов», и тех, кто обращается к минувшей войне потому, что там для него точка отсчета многих нравственных ценностей. И как бы ни были талантливы и изобретательны «использующие», сколько бы пиротехники ни пускали они в ход, им не удается до конца компенсировать, скрыть свою духовную вялость. Только тот, кто живет былыми испытаниями, кому дарована естественность взгляда на пережитое, может взять частный эпизод, Негромкую судьбу, ибо за ними бьется для него живое чувство, живая мысль, делающие художественно значительными любой эпизод, любую человеческую участь.
В глазовском «Вынужденном детективе» один из героев говорит: «Для нее непостижимо, что каждое слово о годах войны и оккупации для меня — как зов оттуда, где погибли мои друзья, но куда уже не вернуться, где были страдания, пожары, пули, но где я сформировался как человек…»
Это же с полным правом может сказать о себе и сам писатель.
А. Бочаров