Но душевной глубины наша дружба достигла в горький, черный день: в день похорон Ярослава Галана.
Красавец Львов окутан трауром: черные повязки у людей на рукавах пальто, черные полосы на красных флагах, черные с гуцульским геометрическим орнаментом ковры на балконах многоэтажных домов. И лица у людей — сумрачные, скорбные. Многотысячная демонстрация за катафалком, тысячи и тысячи людей на тротуарах, на всем протяжении от Дома ученых до Лычаковского кладбища… Народ провожал в последний путь любимого писателя и трибуна, народ демонстрировал, выражая свое возмущение, свой гнев и протест…
На Лычаковском кладбище состоялся траурный митинг. Слово над гробом сказали Козланюк и я. Петро — от львовян и ближайших друзей Ярослава, бойцов переднего края в борьбе против националистов, я — от писателей Украины. Не припомню, что сказал я, мне лучше запомнились слова, которые сказал Козланюк, и я никогда не забуду, какие чувства всколыхнули во мне эти слова Петра над убитым другом и соратником в борьбе за коммунизм. Здесь, на западных землях Украины, борьба эта была особенно сложна и трудна, запутана и затемнена на только что вызволенных из-под векового ярма западных землях! Ведь сколько же их было тут, этих "ярем" — социальных, национальных, религиозных, "ярем" панских и "ярем" церковных! Австро-Венгерская империя, белая Польша Пилсудского, гитлеровский фашизм. Все эти путы были порваны, но не вызволен еще народ из последнего ярма — террора националистических бандитов, продажных холопов фашизма и империализма.
Нет, Петро не излагал всего этого в своем прощальном слове над гробом Галана, — я передаю сейчас лишь содержание наших с ним бесед и общих раздумий. Слово Петра над раскрытой могилой было коротко и страстно. В слове том не было никаких громких политических возгласов, но все оно было пронизано пламенем политики от начала до конца. Из коротких горячих слов Козланюка вставал могучий образ коммуниста, образ украинца, который больше всего любит свою нацию и больше всего ненавидит национализм. То было слово друга о друге, но говорил коммунист о коммунисте — побратиме, с которым смотрели на мир одними глазами и дрались плечом к плечу, то говорил народ о своем верном сыне, сложившем голову за долю и счастье его. Петро говорил минут десять, а может быть и пять, а мне показалось, что он говорит час, два; простые и тихие душевные слова Петра терзали сердце — то был болезненный стон и громкий призыв к борьбе, слово невыразимой скорби и слово несокрушимой веры в победу.
Потом, тоже не припомню, как это произошло, — мы с Петром очутились в подвальчике кавказских вин: день был сумрачный, осенний, пронизанный моросью и окутанный туманом. Мы промерзли, на душе было холодно и необходимо было согреться хотя бы таким примитивным способом — стаканом вина.
Но мы не скоро вышли из этого подвала — только вечером. Не потому, что пили много, нет — мы почти и не пили, но нам нужно было многое друг другу сказать. Ярослав пал убитый, зарубленный — жертва, но смертью своей, своей гибелью на боевом посту он выиграл еще одну важную битву: битву галичан с бандеровцами, украинского народа с буржуазными националистами. Народ возненавидел националистических убийц еще сильнее, и даже те из галичан, которые старались до сих пор стоять в стороне от политической борьбы, теперь решительно отмежевывались от идей национализма. В те дни сотни одурманенных, введенных в заблуждение националистами — пришли с повинной, порывая навеки с бандитами-террористами.
Мы говорили тогда с Петром о нашем украинском народе вообще — его трагическом прошлом, его непростом настоящем и его желанном, ожидаемом, взлелеянном в мечтах и добываемом в борьбе светлом будущем. Мы говорили о преображении жизни на земле, о настоятельной необходимости этого преображения и ближайших его перспективах во всем мире. Наша беседа тогда шла в мировых масштабах, но без патетики: то был разговор двоих с глазу на глаз.
Смерть общего друга еще больше сблизила нас: будто стояли мы втроем — Ярослав посредине, но вот он упал — и мы стали теперь друг к другу вплотную.
Лишь поздно вечером мы вышли из этого подвальчика — "Грузия" под гостиницей "Жорж" — и тут узнали про переполох, который поднялся из-за нашего исчезновения. Мы просидели, беседуя, несколько часов, и никто не знал, куда мы девались. Вот и поднялась в городе тревога: думали, может, заманили нас куда-нибудь диверсанты-бандеровцы после речей над гробом убитого Ярослава. И бросились нас искать по городу, по всем закоулкам.
Разумеется, нехорошо мы поступили, не подумав, при каких обстоятельствах мы исчезли из поля зрения. Но так хотелось побыть наедине, да и разговор был слишком важный, слишком жгучий для каждого из нас. И был это разговор долгий, вернее — длительный. Он начался тогда, продолжался несколько часов, остался незаконченным, возобновился при встрече снова, снова не закончился, и мы возвращались к нему неоднократно, год за годом, до самого последнего свидания за несколько дней до смерти Петра.
То был разговор о национализме.
Петро Козла шок был непримиримым врагом национализма.
Эга непримиримость вспыхнула у Петра давно, еще во времена господства пилсудчины на землях Галичины. Даже странно, как еще совсем зеленым юнцом, только вступая на жизненный путь, сумел Петро так точно определить свою позицию в этом остром политическом вопросе. Да еще в такой сложной, запутанной, я бы даже сказал, туманной обстановке на западных землях. Ведь во времена разгула пилсудчины, в условиях шовинистического террора польской шляхты, империалистических, явно захватнических посягательств белой Польши на Украину, — сами утвердившиеся тогда концепции национализма, равно как и деятельность украинского националистического подполья в Западной Украине, а в особенности культурно-просветительная, идеологическая направленность националистических организаций могла легко завести — и заводила тысячами — украинскую молодежь на ложный путь. Ведь тогда по отношению к белопанской реакции украинский национализм в Галичине занимал как бы "прогрессивную" позицию: шел войной против панов, боролся против жестокой пацификации, защищал обиженных, декларировал идеи демократизма. Играя на религиозных и национально-патриотических чувствах украинских масс, преследуемых и угнетаемых великодержавной политикой "Великопольши" и иезуитским католицизмом, украинские националистические лидеры — и в своей "теории" и в своей практике — не пренебрегали лозунгами борьбы за социальные преобразования. Национализм той поры в Западной Украине обращался не только к кучке украинской буржуазии, крупной и мелкой, а и к широким трудовым слоям. Он тогда опирался не только на классовые идеалы украинского куркуля, но и пытался использовать жажду национального освобождения обнищавших и безземельных тружеников на селе и неимущих, зачастую безработных, пролетариев в городе. Он бросал в массы лозунги классового мира — такие соблазнительные для неискушенных в политике мещанских и среднеинтеллигентских кругов, а идею "самостийности Украины" подавал как перспективу "государства без хлопа и пана", столь заманчивую для несостоятельных слоев.
