Эта черта — забота о вашем удобстве в сочетании с даже чрезмерной учтивостью и скромностью — тоже известна всем, кто знал Павла Григорьевича. В литературных кругах бытовал даже анекдот по поводу того, что Павло Григорьевич никогда не проходил в дверь первым, всегда пропуская вперед других. Вот этот анекдот: Павло Григорьевич и Максим Фаддеевич спешили на какое-то важное заседание; перед дверью Павло Григорьевич остановился, приглашая первым пройти Максима Фаддеевича, но Максим Фаддеевич отступил, предлагая первым проследовать Павлу Григорьевичу. Так они отступали друг перед другом — Павло Григорьевич по своей скромности, Максим Фаддеевич из присущего ему чувства юмора. И в результате вовсе не попали на заседание, потому что оно тем временем кончилось.
Это анекдот. Но, признаюсь, и мне не раз приходилось препираться с Павлом Григорьевичем перед дверьми, и хорошо, если дверь попадалась широкая, так что сразу войти можно было обоим. Среди товарищей даже повелось — в предвидении двери заблаговременно отставать на несколько шагов, чтоб не оказаться у порога вместе с Павлом Григорьевичем и не попасть таким образом в комическое положение.
И каждый, кто знал Тычину, поймет, что вспоминаю я эти мелочи не для того, чтобы, упаси бог, посмеяться над Павлом Григорьевичем, а для того, чтобы подчеркнуть эту сторону его характера — бесконечную деликатность, проявляющуюся и в малом и в большом.
А в большом — на высоком уровне душевной чистоты, неисчерпаемой сердечности, искренней доброжелательности и чуткости — прошла вся жизнь тихого и кроткого Павла Григорьевича.
О Тычине написано очень много статей, книг, исследований. Знатоки литературы признают Тычину первым поэтом нашей украинской литературной современности. Специалисты по поэзии прослеживают весь творческий путь поэта и детальнейшим образом анализируют все элементы его творчества, все высокие качества его поэзии, а заодно и значение его для всего литературного процесса на Украине — от Октября до наших дней. Высокое мастерство, оригинальность, глубокая идейность, тонкость чувств, сила революционного воздействия на целые поколения поэтов и вообще литераторов — вот творческий облик поэта. Он ломал старые творческие каноны и выступал блестящим новатором в поэзии, вбирая в себя веяния эпохи и отдавая народу во вдумчивом и страстном поэтическом претворении его революционные свершения. Его поэзия стала как бы эманацией творческой жизни народа за это великое, принесшее столько преобразований полустолетие.
Я разрешаю себе говорить о Павло Григорьевиче в таком высоком стиле, потому что каждое явление — да и каждый человек — требует соответственного словесного выражения. Я считаю, что речь о Тычине — его творчестве и его творческой личности — может идти лишь на высоком уровне, а самый высокий уровень это тот, где легко и органически сочетается, казалось бы, и несочетаемое: высокий пафос и величайшая простота.
И наряду с этим мне, как и каждому, хорошо известны все разнотолки о творчестве Тычины, порождаемые разными поэтическими вкусами да и разным мировосприятием. Одни восхищаются поэзией Тычины, другие отрицают ее, еще иные углубляются в рассуждения о "раннем" и "позднем" Тычине.
Что ж, взгляды, как мы знаем, бывают разные; вкусы оставляем на совести тех, у кого есть хоть какой-нибудь вкус, проходя мимо тех, кто вообще вкуса не имеет, и лишь пожимаем плечами, когда суждение идет просто от незнания или непонимания, а не то и от нежелания узнать и понять.
Я не собираюсь обсуждать ценность поэзии Тычины, оценку поэта предоставим литературоведам: я не специалист в поэзии, я просто ее люблю за то, что она меня волнует. Но я хочу говорить о Тычине, как о явлении социальном, о Тычине, как о знамении эпохи, и о том, чем стал Тычина для поколения, к которому я принадлежу. В сложных социальных процессах двадцатого века на Украине Тычина являет собой как бы образ украинской интеллигенции на переломе эпох: эпохи угнетения и эпохи революции. Для моего же поколения украинской интеллигенции, поколения, которое родилось и начало формироваться еще в старое время, которое созревало в эпоху революционных катаклизмов, имя Тычины — я это утверждаю — стало именем, с которым наше поколение шло в революцию и вступало под красные стяги революции пролетарской, под животворные лучи великих ленинских идей.
Когда говорим: "На майдане возле церкви революция идет", "За всех скажу, за всех переболею", "Партия ведет", "Чувство семьи единой", "Я есмь народ" — это Тычина. Но это и мы все.
Я называю сейчас только эти поэтические шедевры, не потому, что они шедевры, а потому, что это — страницы истории нашего народа и вехи социального бытия именно нашего поколения (полагаю, впрочем, что и всех последующих) украинской интеллигенции.
Да, со словами из стихотворения "На майдане…" наше поколение украинской интеллигентной молодежи, собственно, и начинало свой прекрасный, а иногда и мучительный путь в советскую жизнь.
Тычина хронологически был вторым — после Эллана — украинским революционным поэтом, с творчеством которого я познакомился еще в годы гражданской войны.
Суровые и сложные были то времена вообще, а там, где проходила моя юность — в юго-западном захолустье, граничившем тогда с Австро-Венгрией и Румынией, уж и вовсе сумбурные. Власти сменялись чуть не каждый день, а уж каждую неделю и во всяком случае каждый месяц — непременно: белые, зеленые, черные, желто-блакитные — желто-блакитные в бесконечных мутациях гетманщины, петлюровщины, атаманщины и совсем безымянного бандитизма — это, так сказать, "промеж своих"; а ведь еще — беспрестанные иноземные интервенция: немцы, австрийцы, венгры, румыны, греки, французы, белополяки… Все это пришлось испытать и на все это должно было реагировать юношеское сознание.
В такой сложной и путаной обстановке и входило в жизнь наше поколение молодой украинской интеллигенции, — я разрешаю себе причислить себя к интеллигенции, ибо тогда как раз кончил гимназию. Что мы имели за душой и в душе, в сердце и сознании? Путаницу политических информаций, а чаще — вообще отсутствие какой бы то ни было информации, потому что радио тогда еще не существовало, а газеты выходили нерегулярно, каждая — выразитель существующей в тот момент власти. Падали зерна этой дезинформации на почву вовсе "неудобную", как говорили у нас на Подолье: неопределенность собственных симпатий, автоматизм традиций дореволюционной поры да еще плоды антисоциального схоластического воспитания в средней школе царского времени. И все это отягощалось еще нашей абсолютной растерянностью перед путями решения национального вопроса. Чувство украинского патриотизма пробудилось в нашем кругу еще до революции, особенно в годы первой империалистической войны, и получило, естественно, антимонархический, антивеликодержавный, я бы даже сказал, революционный оттенок. Но, радостно встречая поэтому любые акты национального возрождения, осуществленные любыми руками, не умея разобраться в классовой основе процессов, ненавидя, однако, великодержавную белую контрреволюцию, — мы были совсем ошеломлены, обнаружив, что все эти акты национального возрождения привели вдруг к гетманщине, то есть снова к монархии, и смыкается этот новейший, уже украинский монархизм с… все той же великодержавной белой контрреволюцией. Мы были ошарашены.
Припомним — мы, ныне старейшие, начинавшие свою сознательную жизнь еще в дореволюционную пору (и да отнесутся к этому внимательно и терпимо более молодые!), — чем он был, этот тупик семнадцатого, восемнадцатого, а для некоторой части и девятнадцатого года, в котором довелось метаться тогдашней украинской интеллигенции? Я имею в виду интеллигенцию демократического происхождения или демократических, как говорили тогда, идеалов и убеждений. То есть ту, которая спонтанно была против старорежимного мракобесия во всех его проявлениях — будь то государственная система или автоматически действующие реакционные традиции, — ту, что связывала программу своей жизни с укладом народным, что мечтала о свободе народа, о народовластии. Свои конкретные симпатии, если мерить на аршин тогдашних партийных понятий, эти круги интеллигенции, вследствие неискушенности и дезинформации, делили, часто путая их, между эсеровщиной и социал-демократией. Так было в среде русской интеллигенции и интеллигенции украинской: не ориентируясь ясно в политических программах, она стихийно тяготела к идеям социального освобождения трудящихся. Но в сознании интеллигенции украинской был еще один очень серьезный компонент — мечта об освобождении национальном, относительно которого в ее умах также было немало путаницы и тумана.