Последующие дни я провел в состоянии захватывающего возбуждения. Господину с моего этажа нездоровилось. Его жена являлась в столовую в одиночестве, описывала состояние мужа и плакала. На следующий день я узнал, что старшая сестра лично занялась больным, все время навещала его и, по словам пожилой дамы, «ухаживала за ним!». Это произносилось с таким восторженным удивлением, что мне самому захотелось, чтобы за мной ухаживали эти суровые руки. Но откуда мне знать, что они «суровые»? Надо бы получше приглядеться к их хозяйке в ближайшее время. Одно мне известно уже точно – все здесь вращается вокруг Бландины и Ирене. Когда они куда-нибудь входят – в гостиную, столовый зал, – окружающие понижают голос или вовсе замолкают, лица напрягаются: так и кажется, что какая-то угроза повисла в воздухе. Исключение составляет энтузиазм старушки с моего этажа.
Однажды вечером, выйдя из своей комнаты, я заметил в полумраке коридора Бландину со сверкающей маской на лице. Это была фосфоресцирующая маска волка, похожая на ярмарочные маски со стразами, не наводящие страха даже на маленьких детей. Но подобная маска в коридоре клиники, в одиннадцать вечера… Что делает здесь Бландина в такой час? Она вышла из комнаты захворавшего старика. Я спрятался в углублении дверного проема и, когда она проходила мимо меня, заметил маленький череп на цепочке, висящей у нее на шее: она словно во сне, как сомнамбула, направлялась к лифту.
Всю ночь мне не спалось. Утром я, как обычно, первым вышел к завтраку. И что же я увидел? Бландина сидела на моем месте, явно дожидаясь меня: вся такая подтянутая, с прямой спиной, лицо гладкое-гладкое, какой никогда не бывать озерной глади.
– Я видела вас вчера вечером, – заявила она мне с порога.
Я был слишком удивлен, чтобы отвечать. Вот как: значит, она ставит все вверх ногами – ходит в маске она, а виноват я. Но, оказывается, она вовсе и не думала корить меня.
– Мы все, и вы тоже, готовимся к Страстной пятнице, – ровным голосом заявила она. – Вы по-своему отмечаете смерть Христа. Мы по-своему. И чтобы раз и навсегда все было ясно: смертью здесь распоряжаюсь я.
С этими словами она встает, не произнося более ничего и даже не глядя в мою сторону. Мне подают черный кофе. Он внушает мне беспокойство. Это уже не то благонадежное питье, что я пил вчера, предвкушая безмятежный день. «Смертью распоряжаюсь я». Что это значит? Все утро ее не видно, как и доктора Ирене, зато я сталкиваюсь в коридорах с двумя другими врачами – улыбающимися, простоватыми, – и почти со всеми санитарами. Время до обеда я провожу на веранде за чтением газет. Бландины и доктора Ирене нет как нет, а справиться о них у кого-нибудь, не возбудив подозрения, явно не получится. Чувствую также, что говорить о ее поведении и сказанных утром словах директору клиники нельзя. Сегодня суббота, 27 марта, через шесть дней – Страстная пятница. Значит, в распоряжении Бландины меньше недели, и план смерти уже запущен. Но что же делать? Вялое любопытство помимо моей воли охватывает меня, подстегивая ничего не предпринимать: тогда мой покой здесь будет оплачен молчанием.
Тем не менее многое будоражит меня, один за другим встают передо мной вопросы. Я отправляюсь бродить по склонам, окружающим озеро. В этих лиственных лесах, висящих между небом и землей, свет в марте кажется нереальным. Никаких звуков, кроме пения птиц и сирены трехчасового парохода. Это круизный пароход с Верхнего озера с дансингом, он не останавливается в портах, чтобы создать у пассажиров иллюзию долгой прогулки, целиком посвященной любви. Если старшая сестра и ее любовник решили совершить ритуальное убийство, какой пароход будет вывозить трупы? И все они умрут, – думаю я без всякой боли, – умрут, а я буду присутствовать на похоронах, где будет много свежих цветов и венков, внимательно слушать слова пасторов и провожать их в последний путь до одного из трех здешних кладбищ. Я буду взволнован и признателен за произнесенные слова, за зрелище предания земле, за последнее благословение. Потом, на поминках, стану пожимать руки и молчать о том, что совершено преступление. Безупречное убийство, совершенное Бландиной и Ирене в сообщничестве со мной. Но как прекрасен мир в этот час бытия и как мне трудно вообразить, что можно убить среди такой красоты, как это делает старшая сестра, убивающая своих пациентов в каждую новую Голгофу. Когда же я наконец спущусь в город, к набережным, к кондитерским, чей веселый дух успокаивает меня так же надежно, как и горний воздух?