* * *
Тем не менее, когда упаковавшись в спальный мешок на ночь, в уединении нашей палатки я обсуждаю с Максом события дня, я упорно утверждаю, что Мак не совсем человеческое существо!
Уж если Мак сам произносит какое-то замечание, то это, как правило, что-нибудь угнетающее. Враждебный критицизм, кажется, доставляет ему определенное унылое удовлетворение.
Сегодня я встревожена все возрастающей неуверенностью моей походки. Каким-то таинственным образом мои ноги, похоже, утратили согласованность. Меня удивляет определенный крен на левый борт. Вдруг это, со страхом размышляю я, первый симптом какой-то тропической болезни?
Я спрашиваю Макса, заметил ли он, что я не могу ходить по прямой.
«Но ведь ты никогда не пьешь, – отвечает он – Бог свидетель, – добавляет он укоризненно, – я изо всех сил старался приучить тебя».
Так возникает второй и при этом спорный вопрос. Каждый борется всю свою жизнь с какой-нибудь прискорбной неспособностью. В моем случае – это неспособность оценить ни табак, ни алкоголь.
Если бы только я могла заставить себя осуждать эти важнейшие продукты, мое самоуважение было бы спасено. Но нет, напротив, я с завистью смотрю на уверенных в себе женщин, стряхивающих пепел тут, там и повсюду; и я самым жалким образом слоняюсь по комнате в поисках места, где бы спрятать мой нетронутый бокал, когда я бываю приглашена на коктейли.
Настойчивость результата не дала. В течение шести месяцев я с религиозным упорством выкуривала по сигарете после ленча и после обеда, слегка давясь, откусывая частички табака и моргая, когда поднимающийся дым щипал мне глаза. Скоро, говорила я себе, я должна научиться любить курение. Я не научилась любить курить, а мое исполнение было жестоко раскритиковано как нехудожественное и неприятное для зрителя. Я признала свое поражение.
Когда я вышла замуж за Макса, мы в полной гармонии наслаждались радостями стола – ели разумно, но даже слишком хорошо. Он был расстроен, обнаружив, что моя способность оценить хорошие напитки, а по правде говоря, любые напитки, равно нулю. Он принялся за дело моего образования, настойчиво испытывая на мне клареты, бургундские, сотерны, грав, и уже с отчаяния токай, водку и абсент! В конце концов он признал поражение. Моей единственной реакцией было, что некоторые из них на вкус еще хуже других! С усталым вздохом Макс представил себе жизнь, в которой он будет осужден на постоянную борьбу за то, чтобы добывать мне в ресторане воду. Это, говорит он, состарило его на несколько лет.
Отсюда его замечание в ответ на мою попытку искать его сочувствия по поводу моей пьяной походки.
«Меня, – объяснила я, – как будто все время сносит влево».
Макс говорит, что, возможно, это одна из тех очень редких тропических болезней, которые различаются только именами тех, в честь кого они названы. Болезнь Стифенсона – или Хартли. Какая-нибудь такая, жизнерадостно продолжает он, которая может кончиться тем, что у тебя отвалятся один за другим пальцы на ногах.
Я обдумываю такую приятную перспективу. Затем мне приходит в голову взглянуть на туфли. Сразу же тайна раскрыта. Наружный край подошвы левой туфли и внутренний правой совершенно сношены. Пока я сижу, уставившись на подметки, полное объяснение рассветает передо мной. С тех пор как мы покинули Дейр-эз-Зор, я обошла по кругу примерно пятьдесят городищ – на разной высоте, по крутому склону, но всегда так, что холм был слева от меня. Все, что требуется – это ходить в обратную сторону, обходить насыпи справа, а не слева. И в конце концов мои туфли сносятся равномерно.
* * *
Сегодня мы приезжаем к теллю Аджаджа, бывшему Арбану, большому и важному теллю.
Где-то близко подходит основная дорога из Дейр-эз-Зора, так что мы чувствуем, что практически мы уже на большой дороге. Нам попадается три машины, все они несутся, как бешеные, в сторону Дейр-эз-Зора!
Небольшие кучки глиняных домов украшают собой телль, и разные люди приходят провести с нами время на этом большом городище. Это уже практически цивилизация. Завтра мы приедем в Хассеке, у слияния Хабура и Джаг-джага. Там мы будем в цивилизации. Это французский военный пост и важный город в этой части мира. Там я впервые увожу легендарную и давно обещанную реку Джаг-джаг. Я просто взволнованна.
* * *
Наш приезд в Хассеке полон впечатлений! Это непривлекательное место с улицами, несколькими лавками и почтой. Мы наносим два церемониальных визита – один к военным, один на почту.
Французский лейтенант очень любезен и готов помочь. Он предлагает свое гостеприимство, но мы уверяем его, что в наших палатках, поставленных у реки, вполне удобно. Мы, однако, принимаем приглашение на обед на следующий день. Почта, куда мы направляемся за письмами, оказывается более долгим делом. Почтмейстера нет на месте, и вследствие этого все заперто. Однако за ним отправляется мальчишка, и после соответствующей паузы (полчаса!) он появляется – сама любезность, приветствует наше прибытие в Хассеке, приказывает принести нам кофе и только после продолжительного обмена комплиментами переходит к самому делу – письмам.
«Но не стоит спешить, – говорит он, сияя. – Приходите завтра снова. Я буду рад снова принимать вас».
«Завтра, – говорит Макс, – нас ждет работа. Мы бы хотели получить письма сегодня».
А, ну вот и кофе! Мы сидим и неторопливо пьем его. Наконец, после наших вежливых настойчивых просьб, почтмейстер отпирает свой личный офис и начинает поиски. От щедрости души он пытается навязать нам дополнительно письма, адресованные другим европейцам. «Лучше бы вы все-таки взяли вот эти, – говорит он, – они уже здесь месяцев шесть. Никто за ними не пришел Да, да, конечно же, они для вас».
Вежливо, но твердо мы отказываемся от корреспонденции мистера Джонсона, месье Маврогордата и мистера Пая. Почтмейстер разочарован.
«Так мало? – говорит он. – Ну пожалуйста, вот это, большое, может быть, вы его все-таки возьмете?»
Но мы настаиваем на том, чтобы твердо ограничиться теми письмами и газетами, которые адресованы на наши имена. Как было условлено, нам прислан денежный перевод, и Макс поднимает вопрос о том, чтобы получить деньги. Кажется, это невероятно сложно. Насколько мы понимаем, почтмейстер никогда раньше не видел денежного перевода и, что совершенно понятно, относится к нему с большим подозрением. Он призывает двух ассистентов, и вопрос обсуждается очень глубоко, но в то же время весело. Это что-то совершенно новое и чудесное, и у каждого может быть по этому поводу свое собственное мнение.
В конце концов вопрос решен и многочисленные бумаги подписаны, и тут происходит неожиданное открытие: наличных денег на почте нет! Этому, говорит почтмейстер, можно помочь завтра! Он пошлет на базар и там их соберет.
Мы покидаем почту, чувствуя себе несколько изнуренными, и идем к тому месту у реки, которое мы выбрали для лагеря, – немного в стороне от пыли и грязи Хассеке. Печальное зрелище встречает нас. Иса, повар, сидит у кухонной палатки и, схватившись за голову, горько плачет.
Что случилось?
Увы, отвечает он, он опозорен. Мальчишки собрались вокруг и смеются над ним. Его честь погибла! Он на миг отвлекся, и собаки сожрали приготовленный им обед. Не осталось ничего, совсем ничего, кроме риса.
Мы мрачно едим пустой рис, в то время как Хамуди, Аристид и Абдулла повторяют несчастному Исе, что главный долг повара – не позволять своему вниманию рассеиваться, не отвлекаться от обеда, который он стряпает, вплоть до того момента, когда этот обед благополучно подан тем, для кого он предназначается.
Иса говорит, что он чувствует, что быть поваром выше его сил. Он никогда раньше не был поваром («Это многое объясняет!» – говорит Макс) и он бы лучше пошел работать в гараж. Не даст ли Макс ему рекомендацию как первоклассному шоферу?