— Гуляй, кричит, я, бывший покойник, угощаю!
Сашка сам для приличия посмеялся и замолк.
И вдруг наш пророк Миша:
— Братцы, а ведь у меня книжка.
И вытаскивает из кармана куртки, на которой он лежал, замасленный старый журнал, без начала, без конца.
— Пророк несчастный, давай ее скорей, да читай громко.
— Принимаю заказ. Кому чего?
— Вали подряд, время есть — грустно и вяло тянет Виктор. Он раскис больше всех.
Мишка листает грязные засаленные страницы, ищет чего бы такое почитать. Наконец останавливается:
— Во, стихи. Пойдет?
Сперва ребята слушают скучно, потом лица их становятся сосредоточенными и внимательными. Стихи заслонили пургу.
Тихо и плавно звучат в избушке у черта на куличках строки из поэмы Андрея Вознесенского. Как капли дождя на пересохшую землю, падают слова в наши души, рождая тысячи мыслей и сразу разбрасывая нас по разным уголкам света. Одни видят родную Рязань и милую девчонку у заветного тополя, которая так и осталась мечтой, другие вспоминают глаза, что провожали их в эту дорогу, третьи — несбывшиеся перекрестки, которые ждал всю жизнь, а они промелькнули, словно за окном поезда, промелькнули и растаяли безвозвратно.
Разве найдешь к ним сейчас дорогу и разве можно всю жизнь стоять на перекрестке?
Мишка делает паузу, смотрит вокруг. Но каждый молчит, каждый продолжает слушать, будто стихи и не обрывались.
И Мишка, тихо перевернув страницу, словно боясь потревожить что-то хрупкое, читает дальше...
Умолкает пурга, будто выключили застрявшую пластинку. Теперь время течет свободно, возвращая нам и солнце, и дождь, и все самые малые земные радости. Затихает последняя строчка стихов. Тишина. А ощущение такое, словно мы только что долго бродили по пшеничному полю и тропинками прохладного русского леса.
— А ведь это тот самый парень, которого так здорово ругали.
— Ну что ж, возможно. Я где-то слышал, если хочешь написать стоящую вещь, в жизни надо заблудиться и самому найти потом дорогу. Может, у него так и случилось.
— А теперь бы спеть, ребята! — предлагает повеселевший Виктор.
— А что, идея! — подхватывает Петр.— Сашка, что молчишь?
— Я — пожалуйста. А что петь?
— Помнишь, эту про Диксон.
— Только вы подпевайте, так лучше.
— Хорошо, хорошо.
Голос у Сашки сильный. И он начинает песню без распева, а сразу, будто мелодия давно просилась на простор.
Сашка смотрит на ребят, и те осторожно подхватывают.
Мелодия раскачивается как провода на ветру. То плавно уходит в. сторону, то быстро падает вниз. Я закрываю глаза и вижу на далеком Диксоне домик с радиомачтой, а кругом снега «хоть сотни верст исколеси». Живут люди, и единственное, что связывает их с миром, тонюсенький голос морзянки. И так долгие-долгие месяцы: когда это еще будут самолеты, нарты и такси...
А песня все рассказывает кому-то:
Песня все тише и тише, будто голос с завьюженного Диксона уплывает к иным берегам.
...А утром открываем дверь — и не верится. На десять, на сто, на тысячу километров вокруг — тишина. А солнце бьет прямо в глаза. Значит, путь к океану снова открыт.
Как мы соскучились по дороге, даже забыли оглянуться на избушку, где прожили долгих четыре дня и где на пороге оставался Василий, с которым, может, больше никогда и не встретимся, но которого будем помнить долго за его доброту.
...До реки Нельгиха от зимовья было триста километров, а мы, признаться, подумали, что вся тысяча. Дорога терзает машину, рвет ее на куски, отдирает каждую гайку. Дорога терзает нервы и души людей. Это похуже. Даже закаленный Петр Кравцов, когда наконец выходим на лед реки, как выжатый лимон. Руки как плети лежат на баранке, лицо осунулось. Ни шутки, ни улыбки: мы уже шестнадцать часов в дороге. К ночи добираемся до заправочной станции — тысяча бочек и один маленький домик. Здесь и ночуем. Мне снится всякая чертовщина, поэтому, когда услышал петуха, думал, что это тоже сон. Но потом и куры закудахтали. И тут же голос Мишки: