— А куры несутся?
— Нет‚— отвечает заправщик.
— С чего им нестись? — поясняет Сашка.— Света нет, телевизора тоже. Скука!
— Ребята смеются. Нет, это уже не сон.
Когда мы уходим колонной дальше на Север, петух все поет и поет, будто ошалел.
— Ого — не выдерживает Сашка.— Все песни знает, такой артист в глуши пропадает...
Так под песни петуха и ушли вниз по реке.
— Нельгиха своенравна. Она преподносит шоферам совершенно особые сюрпризы. Наледи Томпо, хоть и разливаются на многие километры, видны издалека из-за пара. А тут все чистенько и тихо. Но гляди в оба. На каждом шагу за этой тишиной и чистотой коварство. Лед промерзает этажами. А внутри образуются ловушки. Вот туда с грохотом и проваливаются машины. Река охотится, как древние люди на мамонта,— просто роет ямы.
Отъехали десяток километров, а уже встреча. По самые «уши» сидит ЗИЛ. Только красная лампа стоп-сигнала горит в снегу. Под нашей «Татрой» лед тоже гудит как барабан. Но мы все равно подходим поближе и бросаем трос.
Лед крошится, трещит, не хочет река выпускать добычу. Но уступает. Машина наверху.
— Спасибо, земляк!
— Гляди шустрей!
— Поехали!
Но река нам отомстила. Ехали мы недолго. Километра через три летит рессора. В таких случаях я уже знаю свои обязанности. Быстро, как можно быстрей — костер. Бегу в лес за дровами. Сухой плавник горит лихо. Я только успеваю таскать его с берегов. А ребята вот уже третий час лежат на льду — 80-килограммовая рессора что-то не поддается.
В костре греем домкраты, греем руки, сами лезем в пламя. Мороз-то под шестьдесят. Густой, пропитанный тишиной и туманом. Если постоять пять минут без движения — не разогнешься.
А в лесу словно кто-то рядом ломает кусты — это деревья трещат на морозе. Дотронешься лишь слегка до ветки лиственницы — а она уже падает. Мерзлая и хрупкая. Падают ветки, а я почему-то вспоминаю голос диктора «Юности»: «Товарищ, прислушайся, звенит капель». Да, она падает и у нас. Падают с разгоряченных лиц ребят капли. И застывают на лету. А на бровях, на ресницах — белый пушистый иней.
Я смотрю на ребят и удивляюсь: откуда силы, откуда такое упорство? Есть же всему предел. Пятый час пошел, а они все лежат на звенящем льду таежной реки. Восьмой час! Я уже все лиственницы ободрал, а они все лежат. Может, замерзли? Нет! В мерзлом воздухе далеко разносится звон ключей. Звенят — значит живы, работают ребята.
Когда стрелки стали отсчитывать одиннадцатый час, проклятая рессора сдалась. И машины пошли к океану.
Земля! До чего же ты огромна. И всюду твои люди. Только одни в одну и ту же минуту слушают, как звенит веселая весенняя капель, другие по десять часов лежат на льду таежных рек.
После долгой стоянки Петр ведет «Татру» по снегу, чуть в стороне от колеи. Так больше трения и резина греется быстрей. С ней вообще на зимнике шутки плохи — разутая машина далеко не уйдет. Только сейчас сам Петя что-то согнулся над баранкой. У костра спалил брови, ресницы. Потер глаза — а руки в солярке. Она-то и ест глаза. Петр лишь трясет головой, будто хочет стряхнуть противную ноющую боль, и молчит. Уж лучше бы ругался. Но он молчит... Идем узким каньоном. Скалы и скалы кругом. И темные трещины среди камней тянутся вверх словно лозы дикого винограда. Дорога пустынна. Все аккуратно засыпано белым снегом. Лишь изредка белую скатерть перережет строчка следов горностая. До следующего зимовья осталось километров пятьдесят. А попробуй пройди их, когда все сливается в белое марево — и дорога, и лиственницы, и скалы, и даже собственные грязные руки видишь словно в белых перчатках. Порой ничего не видно. Петр открывает дверцу, чтоб подышать и взглянуть, как там Витька.
И как чувствовал. Витькина машина ткнулась в снег и затихла. Мы повернули назад.
Витька ходил вокруг «Татры» и гладил седые борта, будто грел о них руки. Он обошел раз, другой, третий. Взглянул на нас, но так, словно и не заметил.
— Что с ним? — шепнул я Петру.
— Человек не железный. Устал наш Витюха, вроде как бы отключился. Со мной тоже бывало, когда вот так бело кругом.
Это длилось недолго, может минуту, но до сих пор, вспоминая зимник, я вижу не пропасти, не наледи, а вот эти невидящие Витюхины глаза и руки, которые он грел о прокаленные морозами седые борта своей машины.