И сейчас мыс ждет. Даже наш ледокол держится от него подальше.
Еще каких-то два часа назад мы стояли на чистом зеленом зеркале бухты, а вот уже начинается Арктика, появляются льды. Вокруг ровные поля с голубыми озерами пресной воды.
Корабль медленно забирается на льдину. Постоит секунду-другую, будто в раздумье, и тяжело падает вниз. И сразу же по белому полю разбегаются причудливые трещины, словно кто-то живой протягивает к кораблю руки. Они изгибаются, уходят и вновь возвращаются. Как похожи они на женские руки в отчаянии. Мы понимаем: руки молят о пощаде. Но остановиться нельзя: где-то в тихом полярном вечере нас ждут корабли. Они там, за самым краешком мыса Шелагский, где прячется восток и где сейчас горит заря. Кругом серые-серые скалы, расплывчатые сумерки, и только на самом краешке горит заря. Вот так и в осеннем саду: среди почерневших голых кустов вдруг вспыхнет гроздь рябины. Одинокая гроздь рябины — часовой, оставленный летом. Ты, наверно, все ждешь возвращения июля. А о тебе давно уж забыли. Так и с нами в жизни бывает. Бросят в сердце дорогое желанное слово, и все ждешь, шагая через годы, все веришь в свою весну. И лишь потом, оглянувшись на сороковом перекрестке, поймешь, что о тебе просто забыли, забыли сказать, что весна теперь для других. А впрочем, кого винить, вся жизнь наша — это постоянная смена настроений, которые не подчинить никаким законам, потому что подчиняются они только воспоминаниям и надеждам.
Единственный человек на «Ленинграде», которого я знал еще до этого рейса, — гидролог Борис Химич. Я познакомился с ним еще год назад, в Магадане, когда ледокол проводил караваны в Нагаево. Вместе с разведчиками смотрел работу флагмана. С воздуха это выглядит так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Правда, тогда же Боря, улыбнувшись, разрушил мои иллюзии.
— Эх, старина, все это обычная работа. Только, как говорится, место действия романтичное — море, Арктика. В общем, если хочешь понять, прилетай летом — все сам и увидишь.
Признаться, не гадалось тогда, что так и произойдет и Борю я увижу в своей каюте на меридиане мыса Шелагский в самых высоких широтах Арктики, да еще своим гостем.
Боря тих и скромен, хотя на корабле занимает не последнюю должность. Это он прокладывает дорогу каравану в самые тяжелые минуты, когда без него в Арктике просто невозможно.
У Бори красивые руки, привыкшие к тонкой работе над картами. Мягкая прядь волос все время падает на лоб, и говорит он мягко, сопровождая каждую фразу улыбкой. С ним можно сидеть часами, и нисколечко не устанешь, даже забудешь про время. Может, потому, что у человека этого много дум, свои надежды, сомнения, любовь. И все это большое, яркое.
— Я рассказываю ему о Москве, про березы в Шереметьеве, с которыми простился совсем недавно. Он слушает, потом закрывает глаза и говорит:
— Десятый год, десятое лето в Арктике. Солнце вижу только белое. Вчера из Певека отправил жене письмо. Написал откровенно то, что думал о своих радостях, огорчениях, о том, что она далеко, а мне обидно, что я завидую тем, кто может быть сейчас с ней рядом. Нет, я не ревную ее — просто не могу писать ложь. Может, нельзя так, ведь она вправе обидеться. Но что поделаешь? Это Арктика сделала нас такими: что-то открыла в нашей душе, а что-то потеряно, отодвинуто навсегда. Все-таки десять лет ей отдано.
Боря говорит тихо-тихо и опустив глаза: может, впервые стесняется своей откровенности. Я понимаю, не каждому скажешь такое. Так же тихо он роняет последние слова.
— Да, десять лет. А сколько за эти годы снега выпало на мою жизнь?
Он так и сказал «снега выпало на мою жизнь». Разве такое придумаешь!
Глаза у Бори печальны. Но он не жалеет ни себя, ни друзей. Просто называет вещи своими именами. Так же как мы говорим иногда, просыпаясь: «Вот уже утро!» А какое оно утро — это уже деталь, какая-то черточка. И только.
Говорят, у всех у нас одна судьба. Но почему тогда жизнь разная? В Москве я знаю ребят одного возраста с Борей, им тоже по тридцать три. Некоторые ничегошеньки не умеют, но имеют все, да еще недовольны — мало! В жизни сделали «дырку от бублика», но уж солнца наелись досыта, через край. А снег для них — простое украшение в новогодний праздник. Но тоже начнут брюзжать, если его будет мало.
...День мой начинается с мостика. Беру бинокль и разглядываю льды. Между прочим, главный механик позже со мной откровенно поделился.