Нет больше в мире земли, где были б еще такие закаты.
И про грусть их тоже правильно.
Я иду к себе в каюту, зажигаю лампу, и вечер сразу становится темно-синим. И снова рядом ледяные торосы да чайки, не улетевшие на берег. Они близко, откроешь иллюминатор, и можно тронуть их крылья.
Под лампой греются ромашки. Перед самым отходом из Певека мне подарил их незнакомый матрос. На палубу принес целую охапку.
— Берите, — говорит — у меня много. Сегодня у сопки нарвал.
Белые ромашки в Арктике, в море, где лишь белые льды. Милая деталь, не правда ли? Со стороны — все верно. Но теперь-то я знаю: очень опасно в Арктике глядеть на ромашки. Даже у самого черствого человека тревожно защемит сердце. А иной, взглянув на них, сразу куда-нибудь заторопится. Почему? Раньше я бы тоже спросил об этом. Но после одного разговора не стану.
На ледокол я привез капитану пластинку. Сочинения Гайдна. Купил перед отлетом в Арктику. Уже торопился на аэродром и вдруг вспомнил, что надо бы привезти подарок, который бы потом остался как воспоминание, как память. Так я и привез Гайдна. И как-то вечером с гидрологом Борей Химичем мы зашли к капитану послушать эту запись.
Мы сидели в разных углах огромной чудесной каюты и за целый час не проронили и слова. Я не знал, о чем тогда думал Борис, что его волновало. Сам же мысленно философствовал о том, как интересно бывает в жизни: совершенно далекие друг от друга понятия вдруг становятся одним целым — большим и новым. Но именно в эти минуты и поражают они нас своим контрастом.
Да, я знаю, для Гайдна нет времени, для Гайдна нет и границ. И все же разве мог я подумать, что буду слушать его где-то у семидесятой параллели, когда в борт корабля стучат огромные холодные льдины...
Музыка оборвалась. В каюте еще долго была тишина. Наконец Боря сказал:
— Зачем ты привез это? Зачем ты травишь нас?
От неожиданности я лишь удивился. А Борис, увидев мою искреннюю растерянность, опустил голову.
— Прости, я не хотел так, — сказал он тихо.
— Как тебе все объяснить? Понимаешь, когда к чему-то привыкнешь, когда все время идешь в одной колее, не оглядываясь по сторонам, тогда легче. Забываешь, что есть иной мир. А если и вспомнишь его, то рисуешь скупо, одной краской, в двух-трех чертах. И это не от бедности фантазии. Нет. Красок много. Но их прячешь. В общем, держишь себя в руках, чтобы работать и работать. Не даешь себе права на слабость. А сегодня, вот сейчас, ты разорвал привычную и верную нить. Я окунулся в тот мир, где тысячи прекрасных и интересных вещей. Но как подумаешь, что вот кончилась музыка, мир этот все-таки далек, а ты здесь сутками сидишь над картами, отыскивая кораблям дорогу среди туманов и льда — и взгрустнешь, пожалуй. Ты пойми меня!
— Я понимаю тебя, Борис,— ответил я в тон ему тихо.
— Гайдна больше не было. У семидесятой параллели — кругом только лед. И вот только сегодня, увидев в своей каюте белые ромашки, похожие на ресницы девчонки, удивленной чем-то необыкновенным, сам почувствовал: ромашки в Арктике — опасная деталь.
В Арктике нервы надо беречь. Дорога длинная и холодная, и нам они еще пригодятся.
Утром, говорят, хорошо все. А ведь и правда, сегодня каюта полна солнца, будто оно совсем рядом. Все высветило, все окрасило особым близким светом. Кажется, и ледокол идет необычно. И лед не стучит, а тихо шелестит по щекам бортов, как шелестят в ветреный день ветки тополя.
Льдины и тополиные ветки! Разве можно их сравнивать. Оказывается, можно. Это здорово, что за каждую дорогу открываешь многое. Но эти же дороги еще раз убеждают, что мир мы знаем очень и очень мало. Время нам еще подарит миллионы необычных сравнений, которые потом навсегда останутся с нами. Только надо слушать мир, смотреть ему прямо в лицо, И тогда каждый из нас сможет сам открыть что-то удивительное.
Выглядываю в иллюминатор: может, там действительно тополиные ветки? Нет. Только белые льды, облака да желтое солнце. Смотрю вниз. Солнце на воде синее! Странно. А потом догадываюсь. Помните, как в детстве рисовали синий дым? Сперва красили зеленым карандашом, а потом сверху желтым. Вот и солнце, наверно, у нас подсмотрело и теперь перекрасилось. Интересно, но пора торопиться на мостик.
Вечером «дед» пригласил меня в гости. Сегодня деду нашему — Леониду Ваксу — стукнуло тридцать три. Молодой, конечно, а плавает уже одиннадцать лет, и ума — палата. Уникальнейший ледокол знает как таблицу умножения. Дед невысокого: роста, ходит по палубам в зеленом рабочем костюме, спокойный и тихий. Но все знают: главный слушает, как бьется могучее сердце корабля.