Гордо реяли над митингом портреты вождей: Форда и Рокфеллера, Билла Гейтса и. Бориса Березовского, Анатолия Чубайса и Джорджа Сороса. Нестройный хор затянул про буревестника над фондовым рынком. Затем грянули про пул нерушимый банкиров свободных. Спели про заклейменный проклятьем мир «новых русских». Наконец, исполнили про мерседес, который вперед летит и у которого в Лал-Вегасе остановка. Спели и о красных враждебных вихрях, и про юного валютчика, убитого за франчайзинг, и про то, что от тайги до британских морей русская мафия всех сильней, и о многом другом спели, не менее задушевном.
Влад прошел мимо. Он пока еще чурался политики. Он вообще был раздражен обстановкой. И грубо отказал двум пожилым джентльменам, предложивших распить в ближайшем подъезде на троих стаканчик мартини. Джентльмены обиделись и ушли, сердито попыхивая пятидюймовыми цигарками из Гаваны.
В почтовом ящике Влада поджидали три вещи. Первой была «Советская Австралия» за 6 апреля, второй денежная бумажка, а третьей — до безумия велеречивая записка. Хулиган-рецидивист Коля сердечно благодарил своего благодетеля за своевременно оказанное последним материальное содействие и возвращал взятую в долг суммы с разумным процентом вместе с уверениями в своем искреннем уважении.
Херня какая-то, подумал Влад.
Он пытался уснуть.
Но с каждой секундой в дверь звонили настойчивее.
Нехотя он поплелся в прихожую. Нехотя подошел к двери. Нехотя произнес:
— Кто там?
Молчали.
— Ну кто там? — поддельно бодро переспросил он, с испугом наблюдая в глазок.
А было от чего! За дверью стояло нечто: трое небритых ребятишек лет двадцати, вида неумного, с цепями на шеях, маленькими глазками и косыми ухмылками на помятых рожах. Один жевал сигаретку, другой поигрывал железным прутом, третий хотел витиевато выматериться, но у него не получалось, язык заплетался…
— А здесь такой не живет, — на всякий случай заметил Влад, хотя его ни о чем ни спрашивали.
Но мало ли…
— А нам такой и не нужен, — сказал парень с прутом. — Мы к тебе.
— А может, не надо? — спросил он.
— Как же надо, когда надо? — удивился витиеватый. — Мы же ради этого и пришли!
Дверь хлипкая, через окно не уйдешь — вот нескладно, вот беда, неужели конец?
— А зачем вы пришли?
— Тимуровцы мы, — шмыгнул носом витиеватый.
Группировка Тимура была известна: ребята резали всех, включая нерусских и прокуроров. Тима знали как отмороженного. Говорят, он сам рубил должников. Топором. В кровавые куски.
— Тимуровцы мы, — пустился в рассказки парень с прутом. — Людям помогаем. Пожилым особенно. Дрова там наколоть, воды принести, лампочку ввернуть, постирать, еще чего. Так вам это… постирать ничего не нужно? Я умею. А вот он, знаете, как лампочки вворачивать может? Залюбуешься! И главное, ловко так, с шутками, с прибаутками — старушкам очень нравится, они в очередь на него стоят. А вон тот дрова колет. Хрясь! И даже щепки не летят. Чем больше выпьет, тем сильнее колет. Вы его подпоите, сами увидите.
— Да нет, спасибо, не надо пока.
— А жаль, жаль, — повздыхали за дверью молодые люди.
Парень с прутом не растерялся.
— А давайте мы вам бутылки сдадим? А деньги, если не возражаете, вам же и принесем. Или в магазин отправьте. За колбаской, за хлебушком. Пенсионеры любят нас туда посылать. Вон его особенно.
Провоцируют, думал Влад. Но молодые люди потоптались полминуты и честно ушли.
Вместо них пришла соседка с нижнего этажа, невзрачная толстая тетка, немолодая и с прибабахом, к тому же честная до занудства.
— Владик, помоги, — попросила она.
— Отчего не помочь? С удовольствием, — соврал он.
— Племянница у меня живет, — пожаловалась соседка. — Ох и проказница, ох и дрянь она у меня. Вчера наркотик курила. Четырнадцать лет всего, а мороки на все двадцать. Под Новый год друзей навела, и такое с ними делала…
— А чего такое? — поинтересовался Влад.
— Сексом, наверное, занимались, — прошептала тетка, тараща свой левый глаз. — Уж я-то знаю. Без этих самых, наверное.
— А я при чем?
— А я на базар пошла, — сказала тетка. — Ты уж посиди с моей озорницей, стихи ей почитай, музыку послушайте, книжку ей дай. Картинки порисуйте. Лишь бы не озорничала, курва. Пусть лучше с тобой чем угодно занимается, чем с этими негодяями.
Девчушка казалась сметливой и не по летам женственной, и не по зимам накрашенной. Большеглазой. Длинноногой. Не девчушка уже. Зашла, покачиваясь. Прошлась, покачиваясь. Села и продолжала качаться в кресле. А чего бы ей, маленькой, почитать? Не «пентхауз» ведь?
Можно, конечно, сказки травить. Про царевну-лягушку, про Ивана-царевича, про мальчика-с-пальчик, про мать-и-мачеху, про иван-да-марью, про чуду-юду, и еще что-нибудь русское, желательно — народное. Только скучно ведь.
— А давай я научу, чего ты не знаешь? — предложил Влад.
— Я все знаю, — улыбнулась девчушка. — И про член, и про Камасутру.
— Ты мне это брось! — сказал Влад. — Такое все знают.
— Да, наверное, — тихо ответила большеглазая. — Лет с двенадцати.
— То-то и оно, — сказал он. — А давай литературу читать? Запрещенную-то?
Не стал он ее сказочками тешить про иван-чай. Как встал во весь рост, да как загнул про апперцепцию — у девчушки от восторга глаза расширились. А он все Кантом трясет, цитатки из него вытрясает, а у малолетней аж слезы на глазах, от восторга, видимо.
Разобрались они с критикой чистого разума, другим занялись. Вот те время, вот пространство, а вот и Господь Бог, а вот и гносеология, мать ее. Слушала девчушка с открытым ртом и разинутыми глазами. В кайф пришелся Иммануил, даром что незаконно проданный.
— А теперь поклянись, — потребовал юноша.
— Я поклянусь!
— Небом и землей, — уточнил он.
— Небом и землей, — сладко повторила она.
— Мамкой и папкой…
— Мамкой и папкой…
— И всеми будущими любовниками!
— И ими тоже…
— Что никому не скажу, чем мы тут занимались.
— Разумеется, — просто сказала она.
Расстались они молодые, счастливые сполна и собой, и миром, одним словом, начитанные до маковки. Отсыпаться пошел Влад, но не судьба, наверное. Через два часа нагрянула соседская тетка.
— Ты чего, паскудник, наделал? — вопила она.
— Развлекал вашу дурочку, — объяснил он.
— Что? — орала она дурным голосом. — Как ты сказал?
— А как ее еще развлекать?
Женщина застонала. Глаз выкатила, зубом скрипела, а ногтем норовила царапнуть импортные обои.
— Картинки рисовать, музыку слушать, — плакала она. — А ты что сделал? Лежит она сейчас, встать не может, бредит про какую-то онтологию. Есть не хочет, пить не хочет, метафизику ей подавай. А я где возьму? Мы бабы простые, академиев ваших поганых не кончали.
— Это пройдет, — философски заметил он. — Полежит и встанет.
— Сволочь ты, — просипела тетка и хлопнула его в ухо.
Хотела за чуб оттаскать, но пожалела, видать. Так и не помяла лихие космы, только плюнула в сердцах и ушла восвояси, или еще куда ушла, куда обычно уходят злобные некрасивые тетки… Наверное, к добрым и дурным дядькам, состоящих при них в мужьях, куда же еще? (Разумеется, к добрым, поскольку недобрый дядька такую бы, наверное, сразу порешил под покровом первой брачной ночи).
Влад оплакивал свое ухо. И так он его оплакивал, и по-другому, даже лечить хотел, а оно и так перестало маяться. Вот и славненько, думал он, вот и весело.
В разнесчастную железную дверь стали бить сапогом. Может, били и чем иным: трубой, скажем, или дубинкой, или кулаком, или телевизором, или водородной бомбой. Но он интуитивно чуял, что сапогом. Насмотрелся в детстве киношек, где плохие ребята вышибали хорошим парням двери своими грязными сапожищами. Тимуровцы? Тетка? Развратная кантианка?