— Все умирают, дети мои, — отвечает Рабле. — Днем раньше, днем позже… какая разница… Раньше даже лучше — грехов меньше.
— Он издевается над нами! А мы терпим! Да пропади ты пропадом! Черствая душа! — кричит худой человек, сверкая лихорадочными глазами.
— Я издеваюсь над вами?! Ах ты хорек вонючий! — ревет Рабле и подскакивает с земли. — Ах ты дохлятина! Я могу сковырнуть тебя одним щелчком, если захочу! Спрячься, или я за себя не ручаюсь! Они выбросили меня на свалку, как тухлую рыбу! Они объявили меня богохульником, когда я заботился об их поганых желудках. А теперь им не нравится мой разговор! Так убирайтесь от меня к дьяволу, слышите?! Плевать я хотел на вашу ненависть и на вашу любовь!
Наступило молчание.
— Он прав, — сказал человек с твердым лицом. — Мы оскорбили его. Прости нас, Франсуа, если можешь. Пойдемте, люди.
Они пошли прочь. Не пошла только худая женщина, которая осталась стоять посреди все увеличивающегося просвета между уходящими и Рабле. Женщина растерянно глядит на уходящих… На Рабле… И прикладывает руки к груди.
— Как же это? — говорит она отчаянно. — А как же сын? Сын мой болен… Бонифас мой болен. Мальчик мой…
И Рабле слышит растерянный лепет матери, и лицо его делается страшным.
— Стойте!! — неистово кричит он. — Мерзавцы!!
Люди удивленно останавливаются.
— Мы забыли про детей! — кричит Рабле и грозит тяжелым кулаком. — Мы все ничтожества… Стойте! — кричит Рабле и бежит к ним. — Я иду с вами, негодяи!
— Виват! — кричат люди и подхватывают метра Франсуа на руки.
И он, несомый худыми могучими руками, возвышается на фоне серого неба и смотрит вверх на тяжелые облака.
— Паршивцы! — говорит он торжественно, глядя вниз на потные лбы. — Вы меня опять тащите на землю.
И они спускаются вниз по дороге, переговариваясь.
Город под водой
Рассказ «Город под водой» опубликован в газете «Московский комсомолец» 18 декабря 1970 года.
Мы сидели в пустой комнате, и ничего не нужно было делать, все уже было сделано.
Участковый Гаврилов закурил цыгарку, и я заметила, что желтые пальцы у него дрожат.
Он поймал мой взгляд, я отвернулась и увидела в окно, как из-за реки через мост, потом по главной улице двигалась сплошная колонна переселенцев и к ней из боковых переулков, из домов подходили люди, выскакивали машины, мотоциклы и телеги, выжидали момента, вклинивались в колонну и уходили из города.
Наверно, в городе оставались люди, но впечатление было такое, что уходили все. Ревели грузовики, мычал скот, который гнали из зареченских колхозов. За рекой стоял дым от горящего консервного завода, и пахло печеными яблоками.
Гаврилов поймал мой взгляд и сказал:
— Пойдем, в машину посажу.
Мы вышли на улицу, и мне хотелось запомнить все — афишные тумбы, зеленые буквы афиши — состязание борцов в цирке-шапито, и номера домов, и дурацкий фонтан — мальчик душит гуся, — и клумбу, через которую кто-то проехал на телеге. И я вдруг вспомнила, что это мой первый рабочий день и я еще не водила ни одной экскурсии по городу и уже, наверное, никогда не поведу.
Гаврилов достал из кармана носовой платок, встряхнул его от махорки, сложил вчетверо и протянул мне. И я поняла, что плачу.
Тут мы подошли к милиции, и Гаврилов оставил меня во дворе, где горел большой костер, в котором жгли бумаги и папки, и старуха тыкала в костер вилами и переворачивала бумаги.
Стояла пустая полуторка с открытым капотом, и из-под нее торчали ноги в сапогах.
Вернулся Гаврилов и сказал, что машина пойдет через полтора часа. Я вышла на улицу, и тут со мной произошла странная вещь.
Дальше случился один эпизод в моей жизни, который я то забываю, то вспоминаю иногда. И каждый раз у меня к нему другое отношение. То я думаю, что я была молодцом, то кажусь себе полной дурой, которую взрослые люди обвели вокруг пальца, сделав вид, что участвуют в игре. Но все это было потом…
А тогда я стояла у ворот, на этой улице, мертвой и тихой, и вдруг за спиной услышала легкий треск, какой-то ласковый треск. Я сначала не обращала внимания на него, потому что прислушивалась к тоскливому гулу и коровьему мычанию, доносившимся из-за домов, со стороны главной магистрали. Но потом я обернулась и поняла, что тот треск, даже не треск, а вкрадчивый шорох, идет от костра, на котором бабка жгла все ненужные бумаги, потому что все ценное из нашего музея уже отправили вместе с милицейскими машинами.
И тут я вдруг сообразила, что все эти старые личные дела, справки с места жительства, фотокарточки в двух экземплярах, аттестаты, заявления о приеме на работу, отчеты о летних практиках, анкеты и характеристики — вся эта канцелярщина, от которой меня всегда мутило, — эти бумажки дороги мне так, что сердце останавливается.