Подумайте — война, убивают людей, уходим из города, ломается вся жизнь, одни будут убиты, другие искалечены, и никто не останется прежним, а я стою, держусь за сердце и не могу отвести глаз от этих бумажек, от черных хлопьев, порхающих над бледным костром, стою и слушаю шорох.
Не могу даже объяснить толком… Мне казалось, что наконец добрались до меня, что это жгут меня… Горят бумажки, которые я терпеть не могла, горят характеристики, в которых я себя не узнавала, и мне показалось, что вот они сгорают и мне уже никогда не доказать, что все это было только подготовкой совсем к другим делам, которые ни в какие справки не втиснуть, потому что в этой огромной беде затерялся мой мышиный писк провинциального экскурсовода-историка. Я вдруг поняла, что это сжигают мой единственный след на земле. Понимаете? Потому что гибель, которая приближается к нашему маленькому городку, уже заткнула мне рот и отняла шанс сказать свое слово.
И меня вдруг захлестнула такая обида, что я умерла прямо здесь, у ворот захолустного городского музея. Я потом умирала много раз, но это был первый раз, когда я поняла, что можно умереть заживо.
Потом кто-то за локоть поднял меня с земли, и я узнала Гаврилова.
— Не надо, товарищ экскурсовод, — сказал он, — не плачь. Все равно наша возьмет… Мы еще попляшем на твоей свадьбе.
— На их поминках… — сказал какой-то мужчина.
Два человека стояли рядом с Гавриловым.
Я вытерла лицо и сказала:
— Давайте, я проведу с вами экскурсию… иначе я умру… Я никогда в жизни не проводила экскурсий… я покажу вам весь город… Сегодня мой первый рабочий день…
Все трое поглядели друг на друга.
— Машина пойдет через полтора часа, — сообщил Гаврилов.
— Город посмотреть не вредно, — заметил второй.
— Пошли, — сказал третий.
Мы двинулись по улице. Я впереди, они за мной. Гаврилов отломил прутик от бузины и сделал мне указку.
У ворот милиции, которая была рядом с нашим музеем, Гаврилов вдруг сказал:
— Минуточку…
И схватил за руку какого-то парня.
— Ты что здесь шастаешь? — спросил он.
— Гуляю… — ответил парень. — Не хватай меня, понял?
— Не верти, Бутягин… А то упрячу….
— Прячь… — сказал Бутягин. — Брата моего скосил, валяй и меня…
— А ну, давай отсюда, — сказал Гаврилов.
И мы пошли по городу.
Что было дальше — наверно, невозможно описать, все сливается в какой- то туман. Если сказать в одно слово, — я была счастлива. Это чудовищно, ио это так. Поэтому рассказать об этом невозможно, и я до сих пор не рассказывала.
Я их водила по городу, в котором они сами жили, но это был совсем другой город, и они ходили по нему, как приезжие. По моим словам получалось, что это самый необыкновенный город на земле, весь состоящий из исторических памятников и шедевров архитектуры, и что потеря этого города для человечества равна потере всей культуры. Без него и свет погаснет.
Конечно, я все страшно преувеличивала. Но как-то так получилось, что, несмотря на преувеличения, — это была полная и абсолютная истина, Хотя известно, что абсолютная истина недостижима и к ней можно только стремиться. Ну что ж, значит, это была моя личная абсолютная истина.
Потому что я всегда хотела быть экскурсоводом и больше никем. Потому что я тщеславна, хочу быть в центре внимания, люблю бродить по улицам и поэтому пошла в экскурсоводы. А все, кто кончал со мной школу, поступили в важные институты, чтобы творить и созидать, и меня за человека не считали.
И этот парень, Бутягин, все время плелся за нами, его гнали, а он не уходил. Я заметила, что двое мужчин нервничают.
Потом я остановилась, потому что больше не могла говорить.
Они все подошли ко мне, и парень подошел, и один нз мужчин сказал:
— Спасибо, сестренка.
И объяснил, что за свой первый рабочий день я, может быть, отработала все остальные, и это надо записать в трудовую книжку.
А я сказала, что трудовую книжку тоже сожгли.
Второй мужчина посмотрел на часы: — «пора идти». Тут парень заявил, что пойдет с ними, а Гаврилов ответил, что заберет его к чертям. Но Бутягин возразил: забирать его некуда. Тогда они долго молчали, а потом Гаврилов сказал, что четыре человека все же лучше, чем три, и если что, он пристрелит Бутягина, как собаку. Но Бутягин огрызнулся — «сам ты собака…» и заплакал. Потом поцеловал меня и сказал, что он «хотел им сделать за брата», ио «чересчур была хорошая лекция о Родине».