Они все бежали долго, и один раз им засвистел милиционер. Тогда все пошли шагом, а потом снова побежали, и Володя почему-то снова оказался в подъезде дома, в котором в кино и на плакате мчались всадники. Ноги сами принесли его туда, а потом на четвертый этаж, а рука сама позвонила в дверь, ожидая защиты от ПТУ, «Точмаша», бионики, от города Владимира и тихого девичьего упрямства, от павильона ВДНХ, от праведной рабочей Москвы, которая лютой ненавистью ненавидит слово «халтурщик» и все, что с этим словом связано. Он прибежал сюда, чтобы опереться на них спиной и защитить все главное, что стоит за твоей спиной. Потому что если есть что защищать — это и есть твое самое главное спасение. Но этому еще надо научиться.
И когда халтурщики его догнали, дверь открыла Люся, жена Шурыгина, Ольгина тетка, и спросила их всех:
— Вам кого?
— Его… — ответили халтурщики и покивали на Володю.
— Димитрий! — крикнула Люся в глубину квартиры, и на площадку вышел Дмитрий.
— Иди, пацан, иди… — сказал Шурыгин.
И пропустил Володю в квартиру.
Потом Шурыгин вдруг упал на стоящего впереди кривоногого Константинова и свалил их всех вниз, и они летели через весь лестничный пролет, стуча головами и коленками о различные твердые выступы. А Шурыгин сказал, вглядываясь вниз:
— Константинов, отпуск у тебя кончается, завтра зайдешь в завком… На тебя алименты пришли.
— Ну, заяц, погоди… — сказал кривоногий, поднимаясь с пола.
— Кончился у меня с тобой разговор… Тебе в Москве тесно стало… — сказал Шурыгин и вошел в квартиру.
— Я попрощаться хотел с вашей Ольгой, — сказал Володя…
…Потолок стал светлым, и на нем перестали пролетать и суетиться фары.
— Оля… — тихим голосом сказала тетя Люся. — Вставай, ради бога…
Потом Шурыгин и Володя идут умываться, и Володя видит, как Люся делает огромный бутерброд и как Оля делает огромный бутерброд и руки у нее дрожат, а на щеках у нее лихорадочные пятна, и она совсем некрасивая и потому совсем красивая. И Володя догадался, что больше всего на свете он хочет, чтоб каждый день было так — утром большой бутерброд, сделанный Ольгой, днем мыть с ней полы в школе, вечером побеждать Константинова, а ночью разговаривать с Шурыгиным. Но понимал, что так не бывает и его сейчас после завтрака выпрут навсегда, на веки веков, потому что ничего не повторяется, а значит, и хлопотать не о чем.
— Пиши матери письмо, — сказал Шурыгин после завтрака. — А уж брошу я сам.
И Володя садится и пишет: «Мама, я, кажется, встаю на ноги».
— Зачеркни «кажется», — говорит Шурыгин.
Володя зачеркивает «кажется», и Шурыгин ждет, пока он напишет адрес, и отбирает конверт.
— От нуля… — говорит Шурыгин. — Начнем все от нуля.
— А как же рабочий стаж? — глупо спрашивает Володя. — У меня месяц рабочего стажа пропадает. Я весь июль тележку таскал.
— Ничего, — сказал Шурыгин. — Будешь получать пенсию на месяц позже.
— Дмитрий Николаевич, — говорит Володя, — а то, что Ольга на кафедру бионики приехала, это правда? Или врет?
— Похоже, что не врет, — сказал Шурыгин.
— Если не врет, тогда все совпадает, — сказал Володя.
— Я в Москве еще три дня. буду, — сказала Ольга.
— Ольга, отстань, — сказал Шурыгин.
— А я в массовке снималась, когда школьную перемену показывают, — сказала Оля. — Я стою у самой лестницы… Второе окно справа… Приметила, когда снимали… Когда кино выйдет, ты меня разгляди…
— Я разгляжу, — сказал Володя.
— Ольга, на завод опаздываем, — сказал Шурыгин. — Мне еще надо насчет твоего поговорить.
— Я вечером позвоню, — сказал Володя.
Ему почему-то казалось, что он переезжает с той стороны шоссе на эту.
Лошадь на морозе
Рассказ «Лошадь на морозе» опубликован в журнале «Студенческий меридиан» № 2 за 1983 год.
И отлетели куда-то все мои выдумки о себе, к которым я привыкла и забыла, какая я есть, а когда-то помнила.
И все закрутилось и понеслось куда-то.
Мне тогда очень худо было, когда я Андрюшу на бульваре дожидалась, я себе голову дурила, будто не понимаю, в чем дело, хотя все было яснее ясного.