— Быстро уходите. Не понравилось? — спросил он задумчиво получив двугривенный.
— Зал большой, — сказал я.
— Всё лучше, чем в подворотнях шляться, — сказал он и кивнул на ребят и девочек, которые расхватывали одежду.
Я посмотрел на этого охотника за скальпами. С чего он взял, что я с ним заодно? А с кем я заодно?
Я подошёл к зеркалу одновременно с Виталькой. Ростом он пониже и щуплый ещё. Ничего. Оправится. В 41-м, летом, когда мы рыли траншеи под Москвой, у нас тоже шеи болтались в воротничках гимнастёрок, и пилотки сидели на ушах, и бабы вздыхали, и носили нам попить.
— Офицерские сборы закончились? — спросил он.
— Нет ещё.
— Скажи, — спросил он, глядя в зеркало, — вот когда солдат сидит в окопе или, например, идёт в атаку, в штыки, неужели он всё это время думает, что он защищает Родину?
Он упорно смотрел в зеркало. Все серьёзные вопросы они теперь задают, не глядя в глаза. Такие крепкие, мужественные парни из геологических радиопередач для старших школьников.
— Во-первых, в окопе не сидят, а стоят, а во-вторых, в атаку не идут, а в основном ползут и прикрывают морду лопаткой. Этой же лопаткой в основном и дерутся — со штыком в траншее не повернёшься. Но годятся ещё нож, граната, пистолет. И в этот момент они не думают, что защищают Родину, а дерутся. Потому что это единственный способ выжить в атаке. А защищают Родину живые, а не покойники. И надо уметь её защищать. Профессионально. И не задавать такие вопросы на танцульках, а то сами потом хнычете, что высокие слова приедаются. Я вот думаю, не отнять ли у тебя ключ, пижон?
— А где тебя ещё спрашивать, — сказал он. — Тебя дома никогда нет.
— Пошли, — сказал я.
Мы вышли на Манежную площадь. Ночка была морозная. По асфальту летела позёмка. У фонарей плясали белые мухи. На ступенях Манежа топтались одиннадцать неизвестных, дожидаясь ключа от тёплой комнаты, где только мне было холодно в эту субботнюю ночь.
А потом Виталька ушёл со своими, а я со своими. А потом кто-то догнал меня на тонких каблуках.
— Идёмте с нами. Нехорошо, — сказала она своим голосом с трещинкой.
— Там в холодильнике есть пельмени и масло. Не поленитесь, сделайте. Не давайте им пить без закуски. Нет, малыш, — сказал я, — у вас своя компания, у меня своя.
Потом я довольно легко достал билеты на последний сеанс «Развода по-итальянски», посмотрел, как это у них там делается, и решил, никого я не буду убивать, а пойду-ка я лучше погуляю по переулкам, где такие симпатичные белые мухи под фонарями.
А потом я пришёл домой и поднялся в лифте, где на двери было написано: «Алла дура», а пониже ответ: «Ты сам три дня не умывался» — старая Виталькина работа и его приятельницы из 4-го класса «А». Вошёл в квартиру, где в открытую фрамугу кухни всё ещё вытекал папиросный дым, и на двери своей комнаты я нашёл ключ, привязанный шёлковой лентой, нежной на ощупь. А в комнате всё было вылизано и выметено и расставлено по местам, и от ровно расставленных книг еле слышно пахло рижскими духами.
«Дурачьё, — подумал я. — Когда же вы танцевали…»
Ну а потом пришла весна. Пыльная и бестолковая. Я весну никогда не любил. Весна — это пора экзаменов. Это только так говорится, что весной всё расцветает — и травка, и лирика и т. д. На самом деле весной всё напрягается. Это как перед прыжком. Весна это ожидание, это пауза перед поступками, весна это всегда внутренний конфликт, это столкновение между «хочу» и «должен» и в результате раздражение и усталость. Это только кажется, что весна лирична, на самом деле весна драматична. Весну я пропускаю. Мне её вспоминать не хочется. Мы с Виталькой мало встречались в эту весну. У него своё, у меня своё. Скажу только одно: и я, и Виталька держали экзамены, и оба выдержали.
А потом началось странное лето. Ну, может, оно было странным только для меня и для Витальки. Потому, что мы оба сдали свои экзамены и оба оказались как бы предоставлены самим себе. Нет, конечно. Жизнь это не сурдокамера: даже если спрячешься в комнате, и то жизнь тычется в двери, приятная или неприятная. То за квартиру платить придёт повестка из домоуправления, то шум листвы занесёт вечерний сквозняк. Жара стояла страшная, и старожилы её, конечно, опять не запомнили.
Пролетают, проскакивают дни, вечно в тревоге сердце человеческое, и нет того, кто бы достиг покоя. Разлетелась наша квартира, кто в отпуск, кто в командировку, и остались мы втроём. Я, Виталька и тишина. А до этого было шумно недели две. До этого сошлись все шумы. Целыми днями по всей крыше нашего огромного дома в десяток молотков колотили кровельщики, за обеими стенами моей комнаты бесконечно грохотали магнитофоны, из кранов в кухне и в ванной лилась вода — мыли посуду и купались, на четырёх конфорках газовой плиты свирепствовали сковороды, хлопали и клацали замки комнат, шкафов и холодильников. Дом стал не дом, а фабрика. Подумать о чем-нибудь толковом можно было только по ночам, но и ночью ревели ошалевшие летние коты, бряцали гитары, а за стеной супружеская пара научно выясняла отношения.