Но вот беда! Неизвестна была судьба жезла. Тут-то и начиналась поэма Сёмы Бухгалтера, которую он написал в тоске по любимой жене, оставшейся дома. Пересказывать содержание невозможно по этическим соображениям. Жезл, его нефритовый свет, цари, казанская принцесса — всё пропало, поэма забыта — время утопило сюжет в мутной воде вечной реки.
А пока Сёма Бухгалтер сидел под огромной репродукцией картины «Юдифь с головой Олоферна». Администрация гостиницы видимо хотела показать, к чему может привести появление случайных гостей в номерах. Итак, Сёма Бухгалтер, имевший рост в двести пять сантиметров, сидел на диване, спрятав голову между коленями. Колени уходили к потолку, а сутулая спина, покрытая одеялом, изгибалась как вопросительный знак. Сёма Бухгалтер шмыгал длинным носом и сморкался в огромный носовой платок. Когда он переставал сморкаться, голова его блаженно откидывалась к стене, глаза же закрывались.
Юдифь печально глядела на иудейскую бородку Сёмы, а сам Сёма разглядывал стол с разложенной игрой «уплющь матросика».
Это был квадрат из ста двадцати одной фишки, вокруг которого плавали фишки-корабли. Перемещениями пуговиц-матросиков фишки переворачивались, открывая игрокам дивные дивы, золото, опасности да медные деньги.
Двенадцать флибустьеров четырёх цветов — по три матросика на каждого из нас — бродили по квадрату в поисках сокрытых денег, находили клады, были пожираемы акулами, вновь рождались с помощью русалки, бывали иногда и убиты своими же собратьями, возвращались на корабли, пропускали ход, попав в клешни краба, перетаскивали, наконец, гигантский алтын к себе на корабль…
Но не мне описывать эту эпическую игру. Не мне и не здесь. Может, явится когда новый Гоголь и напишет пьесу «Игроки в «уплющь матросика»».
За столом сидел так же болгарин Думитрий, быстро освоившем хитрую науку этой причудливой смеси лото, преферанса и шахмат, неторопливый и расчётливый Остапченко, да и я, собственно.
Сёма был умён. Он был велик. Почему его не коснулось облысение, отмечающее всех людей его ранга, мне не ясно. И не было людей, равнодушных к Сёме — к нему под окна даже приходили петь патриотические члены знаменитого тогда общества «Память». Только Сёме позволено было судьбой иметь носки с шестью дырками. Он был великолепен, когда, будто политрук, поднимающий в атаку залёгший взвод, уговаривал нас не есть, а пить. Голос его гремел, и даже трезвенники теряли самообладание.
Это не мешало Сёме снисходить до нас с высоты своего положения. Громкий хруст его кандидатских корочек и карманных денег стоял у нас в ушах, но мы спокойно говорили ему «ты». Да, да, мы говорили ему «ты». Мы были на «ты» с Сёмой Бухгалтером! Я сам, недрогнувшей рукой переставляя своих зелёных матросиков, выиграл у него партию.
Солнце не потухло, и не разверзлась земля, когда Сёма развёл руками над столом. Один из его матросиков был съеден акулой, другой упал в море вдали от корабля, а я перетаскивал монеты на своё судно.
За окном темнело, и мы начинали новую партию. Звучал полуночный гимн, белая коробка радиоточки хрипела и билась на стене, а наши матросики прорывались к кладу и несли его прочь на хрупких плечах. Всё грустное уходило в эти минуты — всё забывались в момент вступления на «поле дельфина», возвращающего матросика с копеечкой на корабль.
Между тем в мире что-то разладилось. Утонула ещё одна подводная лодка, где-то дрались сапёрными лопатками, и горело, горело что-то неясное. А мы, знай себе, плющили матросиков, вымещая в абордажной резне, как я теперь думаю, страх перед будущим.
Сейчас я думаю, что такой наркотический транс был позволителен только Сёме Бухгалтеру. С некоторой натяжкой это можно было позволить Думитрию, жившему последние недели перед отъездом на родину с русским размахом.
Ну, наконец, Остапченко! Счастливый отец семейства, посвятивший себя натуральному хозяйству — он бы выжил и в пустыне, мгновенно засадив её вынутой из карманов брюквой. Но я-то, я! Кто я был такой, чтобы не думать ни о чём, перемещая победную копейку по пластиковым фишкам?!
Я был никто. Самой большой моей печалью была отмена автобусов в Борисоглебск, а администратор гостиницы даже не спрашивала у меня карточки гостя — так мало я значил в её глазах. Единственной моей героической деятельностью была охота на жестяное зверьё в местном тире.