— Эрик, надеюсь, что он всё-таки не живой. По мне, гелий-два должен вести себя так, как полагается гелию-два — и не более того.
— Почему? Не хочешь стать знаменитым?
— Отчего бы нет? Но меня, скажу честно, пугает сама мысль о том, что здесь есть жизнь. Она слишком чужеродна, слишком холодна. Эта тень, амёба… словом, кто угодно — кочует, перебирается на ночную сторону перед появлением предрассветного полумесяца… Хотя ты прав, тут не может быть холоднее, чем где-либо между звёзд.
— К счастью, у меня недостаточно воображения, по сравнению с тобой.
Через пятнадцать минут мы стартовали. Под нами была кромешная темнота, и только Эрик, подключённый к радару, мог видеть, как ледяной купол становится всё меньше, пока от него не осталась только большая многослойная ледяная шапка, которая покрывала самое холодное место в Солнечной системе.
Штиль в аду
Я прямо-таки чувствовал жар, нависший снаружи. В кабине было светло, сухо и прохладно, едва ли не чересчур прохладно, как в современном кабинете в разгар лета. За двумя маленькими оконцами было так черно, как только может быть черно в Солнечной системе и достаточно жарко, чтобы потёк свинец, при давлении, равняющемся давлению в трёхстах футах под поверхностью океана.
— Вон там рыба, — сказал я, просто, чтобы как-то нарушить однообразие.
— И как же она приготовлена?
— Трудно сказать. Кажется, за ней оставался след из хлебных крошек. Не зажаренная ли? Представь себе только, Эрик! Жареная медуза.
Эрик звучно вздохнул.
— Это обязательно?
— Обязательно. Это единственный способ увидеть что-нибудь стоящее в этом… этом… Супе? Тумане? Кипящем кленовом сиропе?
— Опаляющем мёртвом штиле.
— Верно.
— Кто-то выдумал эту фразу, когда я был ещё ребёнком, сразу после известий от зонда «Маринер-II». Бесконечный опаляющий чёрный штиль, горячий, как печь для обжига, прикрытый достаточно толстой атмосферой, чтобы поверхности не могло достигнуть ни одно дуновение ветерка и ни самой малости света.
Я вздрогнул.
— Какая сейчас температура снаружи?
— Тебе лучше не знать. У тебя слишком богатое воображение, Почемучка.
— Ничего, я справлюсь, док.
— Шестьсот двадцать градусов.
— С этим, док, мне не справиться!
То была Венера, Планета любви, любимица писателей-фантастов тридцатилетней давности. Наш корабль висел под баком водородного топлива, перенёсшего нас с Земли на Венеру, на высоте двадцати миль, почти неподвижный в сиропообразном воздухе. Бак, теперь почти пустой, служил отличным воздушным шаром. Он будет удерживать нас во взвешенном состоянии до тех пор, пока давление внутри будет уравновешивать внешнее. Делом Эрика было регулировать давление в баке, управляя температурой газообразного водорода. Мы брали пробы воздуха через каждые десять минут погружения, начиная с трёхсот миль, и регистрировали температуру воздуха через ещё более короткие промежутки времени, и ещё мы выпускали небольшой зонд. Данные, полученные нами на месте, всего лишь подтверждали в деталях то, что мы и раньше знали о самой горячей планете в Солнечной системе.
— Температура только что поднялась до шестисот тридцати, — сказал Эрик. — Ну, ты уже кончил скулить?
— Пока да.
— Отлично. Пристегнись. Мы отчаливаем.
— Какой денёк славный для героев! — я принялся распутывать паутину ремней над своим креслом.
— Мы же выполнили всё, зачем сюда явились. Разве не так?
— Я разве спорю? Ну, я пристегнулся.
— Ага.
Я знал, почему ему не хочется уходить. Я и сам краешком сердца чувствовал то же самое. Мы потратили четыре месяца, добираясь до Венеры, чтобы провести неделю, обращаясь вокруг неё и меньше двух дней в верхних слоях атмосферы, а это казалось ужасной растратой времени.
Но он что-то копался.
— В чём дело, Эрик?
— Тебе лучше не знать.
Он не шутил. Голос у него был механический, не по-людски монотонный, значит, он не прилагал добавочного усилия, чтобы вложить интонацию в звучание его голосовых аппаратов. Только жестокое потрясение могло принудить его к этому.
— Я с этим справлюсь, — сказал я.
— Хорошо. Я не чувствую турбореактивных двигателей. Ощущение такое, будто вкатили анестезию позвоночного столба.
Весь холодок в кабине, сколько его там было, вошёл в меня.
— Проверь, не сможешь ли ты посылать двигательные импульсы другим путём. Можешь испытать двигатели наугад, не чувствуя их.
— Хорошо. — И, долю секунды спустя: — Не выходит. Ничего не получается. Хотя мысль была неплохая.