Первым из основного состава не выдержал Бамбино. Его интеллекта не хватало на пикирование на равных без перехода незримой границы, и перейти ее. имея дело с Пазом он безусловно побаивался. В результате через некоторое время он почувствовал себя уязвленным и попытался отыграться на Гарстене, полагаясь на его бесконечную мягкость. Не обладая должным тактом, к тому же взвинченный и уязвленный Бамбино перешел границу дозволенного , на что «бесконечно мягкий» Дани немедленно отреагировал. Не повышая голоса он сказал только: «Бамбино, до сих» и Бамбино скис. Но надавленная мозоль самолюбия продолжала ныть и он избрал объектом своих неуклюжих шуток на сей раз меня. И тоже перешел грань. Я не обладал авторитетом Дани и не мог сказать: «Бамбино до сих» в надежде, что он остановиться. Поэтому я выступил лапидарно. Я сказал: «Бамбино! Эта камера тесна для нас двоих и одному из нас придется ее покинуть. И этим одним будешь ты». Это было настоль неожиданно , что он растерялся. Он сказал «Хорошо», с минуту сидел молча и казалось вот вот начнет собирать вещи. Но он был достаточно опытным бандитом и крупным калибром, чтобы не понимать, какой непоправимый ущерб это нанесло бы его авторитету. Через минуту он преодолел внутреннюю слабость и молча полез в свою тумбочку где, я видел, взял и зажал в руке лезвие бритвы.
То, что Бамбино боится драться со мной на равных. вызвало во мне опасную эйфорию. Я мог ударом ноги по дверце тумбочки повредить Бамбино руку или даже перебить ее, но раздухарившись не в меру позволил ему эту фору перед боем, полагая в тот момент, что управлюсь с ним и так Это могло оказаться опасным заблуждением, поскольку Бамбино был не подарок и без бритвы.
Но ситуацию развернул по другому тот же Паз. В последнюю минуту он выступил на авансцену и как говорят в Израиле «пасак», т. е. произнес приговор, молчаливо поддержанный всей камерой. Он сказал мне : «Ты не прав. Не тебе решать самому, кому быть, а кому не быть в этой камере. Поэтому камеру оставишь ты». Даже если бы в словах Паза не было резона, переть против всей камеры, такой камеры, было бы полным идиотизмом. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как собрать свои вещи и попросить охранника перевести меня в другую камеру.
Но еще до этого случилась история весьма характеризующая Дани и послужившая, кстати, причиной окончания нашей дружбы.
История эта связана еще с одной личностью, достаточно колоритной, чтобы заслуживать отдельного описания. Звали его Пенсо ,а кличка его была Tурку, он был турецкий еврей. Tурку был гораздо более известен, чем, скажем, Дани Гарстен. Последний обладал высоким авторитетом в узких кругах и к общеизраильской известности отнюдь не стремился. Не знаю, стремился ли к ней Tурку, но точно, что не уклонялся о нее. Как писала о нем одна газета, он был «самый сильный грузчик на Ближнем Востоке». Вот так! Не больше и не меньше. Не знаю, как это удалось установить газетчику, но никто не оспаривал. Коронный номер Tурку, из-за которого его приглашали на все знатные свадьбы в Израиле был такой. Он сажал невесту на стол с одного края, сам брал этот стол зубами с противоположной стороны, без помощи рук поднимал его вместе с невестой и танцевал с ней сидящей на столе, что запечатлялось на фотографии и служило потом доказательством, что свадьба была на высоте. Одна из таких фотографий была помещена в газете, что почему то помешало Tурку на его процессе закосить на душевно больного, хотя, как будет видно из дальнейшего у него были для этого основания.
Сидел Tурку по обвинению в убийстве любовника своей жены, чего он не отрицал и чего и отрицать было невозможно, действие было прилюдным. Tурку был классическим антиподом Гарстена. Если Дани являл собой тип благородного бандита, то Tурку помимо того, что бандитом не был, а как зэк относился к классу бытовиков, был в некотором смысле потрясающе антиблагороден. Причем не в смысле жестокости с применением его чудовищной силы, что при его примитивном интеллекте было ожидаемо, а наоборот.Tурку был ужасная гнида.
Познакомились мы с ним при следующих обстоятельствах. Мы сидели тогда в отделении для лиц, выражаясь суконным юридическим языком, «с мерой пресечения в виде заключения под стражу до суда», или что то в этом роде. Именно из этого отделения я попал в «иксы», а затем уже подружившись с Гарстеном был водворен назад. С Tурку мы познакомились еще до этого. Сначала мы сидели с ним в разных камерах и я о нем ничего даже не слыхал. Потом прохиндеи зэки подсунули мне его, как фраеру под таким предлогом. Вот мол ты у нас тут единственно грамотный человек, а тут у нас есть один несчастный, который не может написать письмо жене и нужно помочь ему. Я, конечно, не был там единственно грамотным, хотя безграмотных там хватало, но, как и положено фраеру, не заподозрил подвоха и согласился. Подвох же был в том, что Tурку уже заколебал своими письмами жене всех своих сокамерников и прочих в пределах его досягаемости. Дело в том, что этот любовник, которого Tурку столь драматически зарезал, был не единственный у его жены ни до, ни тем более после того как Tурку сел. Причем это была такая стерва, что на сопливые письма Tурку с любовными излияниями и мольбой не изменять, она таки отвечала ему и откровенно издеваясь нагло расписывала свои похождения. Tурку же не просто диктовал согласившемуся ему помочь свои письма, но до бесконечности изливал свою душу, показывал женины письма, выжимал из пишущего сострадание и согласие с тем какая она подлая, плакал и размазывал сопли могучими кулаками по толстым мордасам.
Как и положено фраеру с понятиями о благородстве, я, даже, поняв во что влип, не тормознул вовремя, а, сострадая Tурку, продолжал терпеть его излияния и писать ему письма. Некоторое время спустя я после очередного карцера попал в очередную новую камеру и там волей судеб стал чем-то вроде пахана. Чтобы представить себе, как это могло случиться, нужно описать немного характер внутренних отношений в израильской тюрьме и уголовном мире вообще.
В литературе характер этих отношений подается обычно как строго иерархический: пахан - вассалы - солдаты - шестеры и вся вертикаль держится только на силе. Не знаю как во всем мире, но в Израиле эта схема, хоть и является преобладающей, но не абсолютно. К чести (по моим понятиям) для Израиля в нем довольно таки распространена и другая схема отношений, которую можно назвать разбойной демократией, нечто напоминающее Запорожскую Сечь, хотя в последней была хоть какая-то степень иерархии в виде гетмана и старшин. В рамльской же тюрьме мне доводилось сиживать в камерах и даже в одном отделении полностью укомплектованном своеобразным братством вольных разбойников, не признающих над собой никаких паханов и те кстати и не пытались установить над ними свою власть.
Нужно принять также во внимание, что и сам характер паханской власти тоже не везде одинаков и подобно монархической и авторитарной власти в государстве он может колебаться от жестокой деспотии, до сравнительно либерального правления. Наконец, само установление паханской власти в камере зависит не только и может не столько от наличия в ней сильной деспотической личности рвущейся к власти сколько от характера основной массы сидящих. Как я уже сказал, над вольными волками никакой пахан не мог установить своей власти. С другой стороны попадалась публика, которая сама искала под кого склонить выю. Тем более, что наличие в камере пахана имеет и свои плюсы. Как и у любой власти у паханской есть и свои полезные функции, в частности защита от внешних врагов (авторитет пахана страдает, если его вассалов, бьет не он сам, а какие-то посторонние) и поддержание внутреннего порядка, например судейство в разрешении конфликтов внутри камеры, которые иначе гораздо чаще разрешались бы кровью.