То же продолжилось и во время еды. Дети кричали, гоготали, хихикали, опрокидывали стаканы на стол, вытирали рукавами рты и размазывали пальцами жир по штанам, женщины их отчитывали, вытирали, без конца подкладывали еду, — и все это под непрерывный грохот приборов, посуды и шумное жевание. Если я хотел вина, приходилось ждать, пока кто-нибудь кого-нибудь обслужит, чтобы и мне перепало несколько капель в протянутый через стол бокал; что касается еды, то я наугад тыкал кончиком вилки в соседние тарелки, чуть-чуть фасоли тут, кусочек мяса там — казалось, никто ничего не замечает. Время от времени, воспользовавшись паузой в разговоре, я отваживался бросить фразу, но она оставалась без внимания, поток слов и криков не прекращался. Дети поднялись, страшно грохоча стульями, и отправились играть, потом вернулись, чтобы на ходу перекусить, но их снова усадили за стол; когда они пили, сок, он стекал по их подбородкам, руками они доставали из тарелок не понравившиеся им кусочки и бросали их в тарелку соседа, затем снова вскочили и вернулись к своим играм, не слушая, что им говорят. Во время десерта все бросились в гостиную, прихватив по куску торта. Подавленный, я поспешно проглотил то, что оставалось на тарелках, пока убирали со стола. В гостиной собрались гости, их угощали выпивкой и маленькими сигарами, пока между ними завязывался разговор, перемежаемый комплиментами и любезностями; я попытался найти свободный стул, надеясь, по крайней мере, сесть и послушать, но мои старания были напрасны: все стулья были заняты, и мне ничего не оставалось, кроме как уйти. Я оказался в просторной бело-голубой ванной комнате, где три девочки плескались в большой пенящейся ванне, но, когда я попытался пройти мимо них, они начали визжать и размахивать руками, подняв целый фонтан брызг, и мне пришлось ретироваться, чтобы не вымокнуть. Мальчик со светлыми волосами в соседней комнате играл на пианино очень простую детскую песенку, перебирая клавиши и отсчитывая такты себе под нос. Я было протянул руку, чтобы сыграть несколько нот вместе с ним, но, не замечая меня, он шваркнул крышку пианино прямо на мои пальцы и, часто топоча ногами, бросился прочь. Я снова поднял крышку и попытался подобрать начало пьесы, но мои онемелые пальцы не помнили, как двигаться. Над пианино портрет старика, по виду благородного, хоть и несколько желчного, смотрел на меня с осуждением, поджав губы, словно говоря этим, что мне здесь не место. Меня охватила усталость, я решил поспать, но не знал, где мне прилечь: обойдя несколько комнат, одинаково чистых и красивых, я наугад выбрал одну из них. Раздевшись в изножье кровати, я тщательно сложил одежду на стул; собираясь скользнуть под простыни, я мельком увидел отражение своего тела в большом круглом зеркале над изголовьем кровати, белого тела, весьма хорошо сложенного, но как будто совершенно мне чужого. Я выключил свет и вытянулся на боку, подложив одну руку под щеку, а другую прижав к груди. Но заснуть мне не удалось. За деревянной дверью снова раздались детские крики, чьи-то шаги, отзвуки голосов. Казалось, они доносились со всех концов дома, то из одного места, то из другого, то удаляясь, то приближаясь, а потом разом обрушивались на меня. Веселье переходило в гнев, иногда слышался плач, обрывки резких фраз, значение которых оставалось для меня неясно. Иногда становилось тише, а потом все вдруг начиналось заново, пока наконец голоса не зазвучали спокойнее, веселее. Женщина то и дело разражалась смехом, к ней присоединялся мужчина, дети тоже мирно смеялись в каком-то уголке. Чуть позже — я по-прежнему лежал без сна — дверь отворилась и люстра брызнула ярким светом. Я зажмурился и зарылся головой в подушку. Рядом со мной кто-то в свою очередь стал раздеваться, я слышал шелест ткани, шуршание гребня в длинных волосах. Наконец этот некто скользнул в постель рядом со мной и, повернувшись ко мне спиной, погасил свет. По запаху я понял, что это женщина; ее тело, горячее и нежное, мгновенно уснуло, дыхание выровнялось, затем перешло в едва слышное похрапывание. В раздражении я повернулся на спину и открыл глаза. Мало-помалу они привыкли к темноте; скосив их набок, я различил лишь складку простыни, спущенной с плеча женщины, и темную массу ее волос. Я опять уставился в потолок, изучая в полумраке длинные дубовые балки и люстру с хрустальными подвесками и желтыми медными рожками, на которых вспыхивали смутные отблески света. Женщина, спавшая рядом со мной, была неподвижна, простыня поднималась и опускалась в размеренном ритме ее дыхания. Но сон по-прежнему бежал от меня, мои мысли, не находя покоя, не давали уснуть. Наконец заметив, что небо в окне начинает бледнеть, я бесшумно встал и оделся в потемках. Женщина повернулась на спину, под простыней угадывались ее рука, вытянутая вдоль живота, и спрятанная между ног ладонь. Я вышел и тихо прикрыл за собой дверь. Я быстро заблудился в хаосе комнат: в одной на двухэтажных кроватях спали четверо детей, чьи головки чуть возвышались над простынями и кучей плюшевых игрушек; в другой храпела пожилая женщина, свернувшись клубком на узкой кровати; в третьей спала пара, голова женщины лежала на плечевой впадине мужчины, вышитое покрывало было откинуто, обнажая белую с широкой розоватой ареолой грудь, казавшуюся молочной по сравнению с более темной грудиной, на которой она покоилась. В коридорах, которые уже осветил день, пыльные картины выступали в темноте маленькими цветными прямоугольниками на стенах, покрытых светло-бежевой, салатовой и кремовой тканью, оттененной коричневым или золотым. Наконец я нашел выход и проскользнул в дверь, которую аккуратно закрыл за собой, стараясь никого не побеспокоить в спящем доме.