те, черноволосая — на спине, ее длинный член лежал поперек бедра. Я провела по нему тыльной стороной пальцев, но девушка не проснулась. Я приподнялась, села на краю огромного ложа, сняла с ноги туфлю, которая оставалась на ней всю ночь, и стянула шелковый чулок. Несмотря на острую боль, пульсирующую в голове, мое тело переполняло удивительное ощущение покоя и удовлетворения. Вокруг на диванах и толстых коврах, обнаженные или полуодетые, спали девушки. У многих во сне стоял; одна из них, маленькая и худенькая, тихо постанывая, рассеянно ласкала свою огромную грудь. Моей подруги нигде не было. Встав, я побродила по безмолвному дому, пока не нашла ванную, где долго мочилась, сидя на унитазе. Затем я смыла макияж и приняла душ, с наслаждением потягиваясь под струями горячей воды. Мой спортивный костюм по-прежнему лежал в углу; вытершись, я быстро натянула его на себя. Обе девушки в гостиной еще спали, прижавшись друг к другу посреди зелено-золотого поля огромного покрывала. Стриженая повернулась набок, ее более мускулистый зад наполовину скрывал худые, жилистые ягодицы блондинки. Кроссовки касались ковра беззвучно; уходя, я никого не разбудил. Спустившись вниз, я прошел через дом, открыл заднюю дверь и снова оказался в коридоре. Закрыв дверь, я тут же начал бежать, на ходу застегивая до самой шеи молнию спортивного костюма Я не считал шаги, они следовали один за другим, уверенные и ровные, как мое дыхание; я кое-как нащупывал путь в неверном свете, пытаясь предугадать очередной изгиб коридора, чтобы не врезаться в стену. Порой, когда становилось слишком темно, я выставлял руку перед собой, иногда мои пальцы проваливались в пустоту — то ли развилка, то ли какая-то ниша, — и я терял равновесие, но не останавливался, стараясь не отклоняться от выбранного направления. Ударившись рукой о какой-то металлический предмет, я сразу понял, что это дверная ручка, остановился, взялся за нее и открыл дверь. Свет за порогом ослепил меня, я зажмурился и прикрыл лицо рукой. Воздух был как из печи, лицо сразу же покрылось потом, и я поспешно снял куртку, чтобы вытереться, а потом повязал ее вокруг пояса. Затем огляделся. Я стоял на краю уходящей вдаль полосы красной земли, на которой сгрудились круглые хижины с земляными стенами и соломенными крышами. Передо мной сновали люди, по большей части женщины и стайки детей, а также несколько мужчин, все чернокожие с короткими курчавыми волосами, одетые в яркие, часто плохо сочетающиеся цвета. Между хижинами высились несколько пальм; дальше начиналась необъятная стена растительности, кроны манговых деревьев цвета зеленки выделялись среди более темной, серо-зеленой и желтоватой листвы других растений. В воздухе стоял птичий щебет, то и дело раздавались крики детей, изредка доносился лай скрытой от глаз собаки. Воздух был тяжелый, наэлектризованный. Женщина, сидевшая в тени у хижины перед почерневшим от копоти котелком, в котором что-то варилось на медленном огне, поманила меня деревянной поварешкой. Рядом с ней на плетеной циновке спал маленький ребенок, девочка, совершенно голая, если не считать пестрой веревочки вокруг бедер. Указав на соседнюю табуретку, женщина протянула мне оловянную ложку и дымящуюся миску красной фасоли. Я был очень голоден и жадно съел все, улыбнувшись и сказав несколько слов благодарности; женщина ответила на непонятном мне языке, жестом приглашая продолжать трапезу. Еда была несоленая, но это было неважно, я проглатывал одну полную ложку за другой и даже выскреб остатки. Пот лился с меня ручьями, от влажной жары мокрая одежда липла к телу. Порыв горячего ветра сотряс пальмы, и женщина подняла голову. Я последовал ее примеру: тяжелые черные тучи затянули небо над лесом. Первые капли уже ударялись о землю, разбрасывая частички красноватой грязи; женщина подняла ребенка с циновки, затем взяла котелок и жестами показала, чтобы я следовал за ней под соломенную крышу, которая была водружена на столбы, образуя подобие хижины без стен. Там было три стульчика и несколько деревянных табуреток; мы молча заняли наши места, снаружи усиливался дождь, шум нарастал, и постепенно в нем потонули все прочие звуки. Внезапно все погрузилось во тьму. Ребенок проснулся и заплакал. Женщина стала его укачивать, затем резким движением выпростала из блузки большую, круглую, обвисшую грудь, в которую младенец жадно впился, сося ее изо всех сил. Дождь теперь молотил по земле, я молча наблюдал за женщиной и ребенком, прислушиваясь к жабьему кваканью, доносившемуся с опушки. Вдруг перед нашим укрытием появилась тень и что-то гортанно прокричала. Лицо женщины исказилось, она прижала ребенка к себе; нагнувшись, тень вошла под навес; когда она выпрямилась, я увидел вооруженного солдата, на голове у него были короткие косички, а на шее и запястьях — мешанина из украшений или амулетов. Он кричал и размахивал оружием, гоня нас наружу, женщина соскользнула со стула и теперь сидела на земле, продолжая прижимать к себе ребенка; солдат без предупреждения сильно пнул меня, я упал на землю, а он продолжил осыпать меня ударами, пока я не пополз от него наружу. Под дождем я сразу же промок до нитки и, опираясь на руки, попытался встать, но полетел в лужу от мощного удара в спину. Оглушенный, растерянный, напрасно отплевываясь от грязи, набившейся мне в рот, я скорчился на боку, не в силах выбраться из лужи, чувствуя, как боль жжет меня раскаленным докрасна утюгом. Размытые, едва различимые очертания зеленых резиновых сапог солдата заполнили весь мой обзор; перекатившись на лопатки, я увидел коричнево-зеленую фигуру, которая возвышалась надо мной за завесой дождя, размахивая винтовкой; позади меня выла женщина; я следил за солдатом, он вернулся к женщине, та судорожно прижала к себе ребенка, солдат выхватил его свирепым рывком и швырнул в кусты, женщина испустила пронзительный вопль и бросилась следом, но от жестокого удара прикладом в живот согнулась пополам и упала на землю, после чего солдат пнул ее по голове сапогом. Больше я ничего не видел, поскольку кто-то схватил меня за волосы и потащил по грязи; я заорал и попытался схватить его руку, но на меня тут же обрушились новые удары; я едва мог дышать, задыхаясь от грязи и ужаса; наконец мне удалось подняться и рухнуть на колени, пока безжалостные руки связывали мои вывернутые за спину локти. Затем меня рывком поставили на ноги и пихнули вперед. Была уже почти ночь, дождь застилал глаза, я ничего не видел; напоследок еще один удар сбил меня с ног, и я упал рядом с другими, которых слышал, но не мог разглядеть. Лихорадочно моргая, я исхитрился привстать на коленях; окружавшие меня головы принадлежали мальчикам и девочкам, очень юным на вид, которые плакали и кричали на своем языке. Веревка впивалась мне в локти, руки постепенно немели. Мало-помалу дождь стихал, из-за тучи показался край серого неба и слабый свет озарил все вокруг; нас окружали солдаты, похожие на первого, двое обвязывали сидящих детей веревкой вокруг пояса, еще один, подойдя, обвязал меня таким же образом; поодаль другие солдаты, размахивая автоматами, гнали с полдюжины людей к огромному манговому дереву, одиноко торчавшему посреди равнины; солдаты связали их, поставив спиной к стволу, люди не сопротивлялись, оттуда, еде я находился, мне не было слышно, протестовали они или нет; дождь продолжал накрапывать, вечер оглашался жабьим кваканьем, в лужах тут и там блестели отсветы уходящего дня; один из солдат поднял с земли большую палку и спокойно, аккуратно и методично размозжил головы привязанным к дереву людям. Снова на нас обрушились удары, солдаты заставляли нас встать, и тут я сообразил, что мы связаны в человеческую цепь; я был, похоже, единственным взрослым, другие на вид дети и подростки. Рядом со мной стояли двое солдат. «Please, s'il vous plaît, bitte, рог favor, min fadlikum, molim vas, pozhaluista», — забормотал я как ненормальный на всех известных мне языках, дергая руками за спиной. Один из них взглянул на меня совершенно красными глазами, второй отрывисто что-то сказал, и первый, достав нож, подошел и разрезал веревки, стягивавшие мои локти. Предплечья и ладони посинели, я их больше не чувствовал; я ударил ими по бедрам, и мои руки охватило чудовищное, почти невыносимое жжение; локти в тех местах, где были веревки, горели, я их кое-как разминал, стискивая зубы, чтобы не застонать. Чуть поодаль, визжа, металась по земле девушка. Солдат пытался поставить ее на ноги, но она не давалась, взбивая ногами грязь и вопя что есть силы. Наконец, отпустив ее, солдат выпрямился, снял с плеча винтовку и несколькими ударами приклада размозжил ей голову, остановившись, только когда она совсем перестала дергаться. Затем он снял веревку с ее пояса и восстановил человеческую цепь, которая уже начала двигаться под окрики и удары, оставив труп распростертым в грязи; кровь и брызги мозга, смешанные с грязью, крапили лужи, в которые вонзались последние капли дождя.