В высоких зеркалах, обрамлявших бассейн отражалось мое тело, дробясь на несоединимые фрагменты, меня еще шатало, но я обрел равновесие, после чего, вытянув тело и сжав ягодицы, пронзил чистую, прохладную воду, словно брошенное копье.
II
Я проплыл бессчетное количество раз из одного конца бассейна в другой, наслаждаясь силой своих мышц и скользящим, маслянистым прикосновением воды, почти не задерживаясь перед тем, как развернуться, и всякий раз с удвоенной энергией отправлялся в обратную сторону. Наконец я остановился и погрузился в воду с широко открытыми глазами. Пронзив ее головой, я нащупал руками бортик, подтянулся и вытащил из бассейна свое тело, с которого струилась вода. Сбитый с толку шумом и голубоватым светом, я сорвал с себя шапочку, очки и на секунду застыл на месте, пока сбегающая вода лужей растекалась у моих ног. Плеск, крики и смех отдавались эхом вокруг, а в огромных зеркалах, которые окружали бассейн, со всех сторон отражались части моего тела: тут плечо, там ягодица, бок, грудь, затылок, длинный изгиб спины. Рядом стройная девушка нырнула в воду сильным стремительным движением. Придя в себя, я направился к распашным дверям, резко толкнул их ладонями и вышел. Вытеревшись и надев серый спортивный костюм, чья шелковистая ткань приятно ласкала кожу, я вернулся в коридор и снова побежал трусцой, легко отталкиваясь от пола белыми кроссовками и со свистом выдыхая воздух сквозь губы. Рассеянный свет был почти непроницаем для глаз, я нигде не видел его источника и едва различал стены, которые служили мне ориентирами; в зонах потемнее угадывались развилки или какие-то ниши, которые я игнорировал, продолжая двигаться прямо, насколько это было возможно, поскольку коридор изгибался, и мне все время приходилось корректировать направление, чтобы не врезаться в стену. Иногда для верности я выставлял руку перед собой, и в какой-то момент мои пальцы наткнулись на металлический предмет, дверную ручку, на которую я без колебаний надавил, и дверь распахнулась, увлекая меня за собой. Я оказался в каком-то одичавшем, заброшенном, заросшем сорняками саду, который был мне как будто знаком. Я с трудом продрался через длинные, покрытые шипами ветки бугенвиллии, полузадушенные повсеместно растущим плющом; передо мной поднимался высокий фасад похожего на башню дома, скрытого глицинией, которая, переплетаясь, достигала самой крыши, а кое-где проседала под собственной тяжестью, заслоняя солнце и погружая сад в полутьму, нисколько не смягчавшую тяжелую влажную жару. Я отер рукавом пот, заливавший мне лицо, и вошел в дом. Стояла полная тишина. В конце коридора я толкнул приотворенную дверь: это была детская. Я быстро окинул взглядом игрушки, постеры фильмов, оловянную конницу, разбросанную на огромном ковре, и двинулся дальше, по винтовой лестнице. Репродукция «Дамы с горностаем» в раме, едва различимая под слоем грязи, украшала лестничную площадку; наверху никого не было. Я провел пальцами по черным от пыли поверхностям, пыль лежала толстым нетронутым слоем, как если бы дом давным-давно покинули, однако я всюду замечал следы недавнего присутствия: в мойке возвышалась гора грязной посуды, холодильник был полон, хотя еда уже стала вонять, ирисы в узкой вазе только начали увядать, в столовой было не убрано со стола, на тарелках лежали остатки еды, везде была разбросана одежда, на диване лежала раскрытая книга, а на комоде стояла откупоренная бутылка вина. Я поднялся на следующий этаж. В спальне, погруженной в сумрак, разливалось слабое зеленоватое свечение: дневной свет почти не проникал сквозь листья глицинии, заслонившей окно. Царила удушливая жара, я попытался распахнуть окно, но ветки мешали, и у меня получилось лишь чуть-чуть приоткрыть створки. Я хотел включить свет, но лампочки, видимо, перегорели; я нашел одну новую в шкафчике в ванной и вкрутил ее в ночник, но она все равно не зажигалась; я спустился и нашел на кухне щиток — оказывается, все пробки вылетели, — поднял главный рубильник и тут же на потолке загорелось несколько ламп. Ночник осветил комнату наверху тусклым желтым светом. Я огляделся. Огромное покрывало с вышивкой — длинные зеленые стебли травы на золотом фоне — лежало комом в изножье кровати; кругом была раскидана женская одежда, несвежие трусики, юбки, туфли от разных пар; на комоде лежали фотографии, я взял их и принялся бегло просматривать. На всех был я в компании красивого светловолосого мальчика с блестящими живыми глазами, запечатленного в разном возрасте и в разных местах — на пляже, в цирке, в лодке, но всегда рядом со мной, у меня на руках или на коленях. Я отложил фотографии и стал рыться в ящиках. В тумбочке я нашел то, что искал, — ножницы из очень тяжелого металла; я снова взял фотографии и принялся резать их, отделяя себя от маленького мальчика, чьи изображения я бросал в ящик комода, который потом задвинул. Затем я перемешал оставшиеся фрагменты, как колоду карт, и развернул веером. Вырванное из контекста, мое неподвижное лицо ожило, отражая словно в зеркале присутствие исключенного ребенка, обнажая все, чем оно было с ним связано неотменимо и навсегда. Это произвело на меня леденящее впечатление, я не мог оторваться от этих изображений и в то же время не мог на них больше смотреть; наконец, не в силах терпеть эту пытку, я в ярости швырнул фотографии на комод, где они рассыпались в беспорядке.