Дверь она за собой не прикрыла, потому все соседское сообщество услышало, как из месива звуков вылетало:
«Прекратите ее кормить»,
«Вы не умеете кормить ребенка»,
«Не кормите, пусть сама ест»,
«Она пропадет»,
«Не пропадет»,
«Пропадет»,
«Не пропаду»,
«Пропадешь»,
«Не пропаду»,
«Пусть пропадает»,
«О-o-o-oй».
На следующий день Ира появилась во дворе с табличкой на груди. А на ней ужасным Иркиным почерком выведено: «Не кормите меня. Пусть пропадает».
Вскоре дом облетел слух: Иру повезут к морю, чтобы вылечить от Носоглотки. Так называлась ее загадочная болезнь. Я смотрела на Иру и с ужасом думала, что ее могут, чего доброго, и вправду вылечить. И тогда у нее может измениться лицо и вообще она может измениться.
Ира отсутствовала долго. Рыжий мальчик Миша, играя во дворе, нет-нет да и глянет на пустующий Иркин балкон.
Ира приехала в конце лета. Я очень обрадовалась ей.
— Ира, тебя вылечили?
— He-a. Никто меня не лечил. Просто я купалась и полоскала горло морем.
— A как оно поместилось в горле?
— Я от него отпивала глоточки.
Мы стояли посреди двора. Ира надкусила грушу, из нее потек сок, а она, смеясь, подхватывала языком шалящие струйки.
Август вбирал токи уходящего лета. Воздух становился густым и душным, как мед. Пахло яблоками и пылью. И вдруг что-то, переполнившись, покачнулось и с неба обрушился шквал воды. Все врассыпную.
А Ирка осталась стоять, где стояла. Вмиг платье прилипло к ней, а волосы повисли темным водопадом. Она смешно зажмурилась, закинула руки, подставляя их каплям. А дождь плясал по ней и вокруг нее.
«Ира-a, домой — кричала мама, — Ира-а, вернись», будто боялись, что Ира улетит вместе с дождем.
Наконец, кто-то подбежал и открыл над ней зонт. И — надо же! — дождь сразу прекратился. Так же внезапно, как начался. И выглянуло солнце. А Ира под зонтом, в котором уже не было никакой надобности, мокрая прошествовала через двор, огибая лужи так, как если бы под небом громыхал проигрыватель с пластинкой «Танго».
Она держала экзамены в Хореографическое училище. Иры не было видно, но об экзаменах знали все. На вопрос «Как у Иры дела?» мать отвечала жестом глухонемого. Но в обиходе двора появились новые слова: классика, характерный, носок, шаг, подъем.
Наконец — поступила!
Мы думали, Ирка появится с триумфом. А она пришла тихая, сосредоточенная, села на скамейку и на вопрос «Ты что, балериной будешь?» только пожала плечами.
Фактически, на этом ее жизнь в нашем дворе закончилась. Появлялась она редко, потому что жила в интернате. А затем наш дом пошел на капремонт и все соседи по очереди разъезжались по разным районам. Перебираясь на новые места, люди оставляли за собой горы вещей, которые, как им казалось, никогда не пригодятся в их будущей жизни. Часть двора превратилась в хранилище свидетельств прошлого, погребенных в куче обломков.
Однажды, проходя мимо, я увидела угол картона, торчащий из ящика со старыми бумагами. И рука сама потянулась. «Не кормите меня… Пусть пропадает». Когда же это было? Не так давно, а кажется — вечность прошла.
Детский корявый почерк так не вяжется с нынешним представлением об Ире. До нас докатывались слухи о том, что она закончила училище и уже танцует в Москве, в самом большом театре, а потом в самом хорошем, но не в Москве, а в Ленинграде, потом мелькнула в каком-то фильме. Но слышала я об Ире все реже, теряя из виду бывших соседей. Иногда что-то напомнит мне о ней и перед глазами возникнет вытянутая, в прилипшем к телу платье, фигурка под пестрым зонтиком, огибающая лужи. И ручейки сока, и золотистые лучи сквозь дождевые тучи.
А судьбы плели узоры, которые мы не успевали распутать, не то что выпрямиться и оглядеться.
Сколько лет прошло — не знаю. Знать страшно.
Однажды в Нью-Йорке, проходя мимо театра, я задержала взгляд на афише — и споткнулась на фамилии балетмейстера. Ира?! Не может быть… А почему не может? Бросилась искать. В телефонной книге — нет. Где?
Висит на стене увеличенная фотография, что прибыла со мной «оттуда». Фотография нашего двора. Вот, думаю, визитная карточка. Освобождаю от рамки, а там картонка. Корявый детский почерк, чернила выцвели до цвета комариных крыльев. Мелькнуло что-то знакомое. Подношу к свету и — «Не кормите меня. Пусть пропадает».
Мне некогда, некогда думать, рассуждать о судьбах сотен мелочей, о крошечных неприметных участниках нашей жизни, о том, как они описывают дуги и круги вместе с нами и без нас, образуя свою неброскую тихую музыку.